03.03.2018

Фарфоровые забавы Риммы Панцеховской: автору знаменитого рижского петушка – 90

На Рижской фарфоровой фабрике ее фигурки отливали сотнями тысяч в год! И они вмиг разлетались по всему свету. Это и забавные рижские петушки, и трогательные статуэтки Малыш, Байбиня, Балерина, Чио-Чио-сан, Несмеяна... Рижский скульптор по фарфору Римма Панцеховская отмечает свое 90-летие.

Ее работы хранятся во многих российских музеях, включая Третьяковскую галерею и Пушкинский музей, в Латвии их можно увидеть в музее Рижского фарфора и в антикварных салонах. На художественных аукционах приобретение авторских работ Р. Панцеховской считается большой удачей.

На крыльях памяти

Римма Иосифовна искренне удивляется, когда говорят о ее популярности среди ценителей фарфора. Она старается не упоминать о былой славе, с журналистами не общается, на светских мероприятиях не бывает. Всю свою жизнь скульптор прожила в Риге, никуда не выезжая за пределы Латвии. У нее прекрасная память, она помнит все, что происходило здесь на протяжении последних 90 лет. Это совершенно удивительный случай!

С большим трудом мне удалось уговорить Римму Иосифовну поделиться с читателями своими воспоминаниями о ее прошлой жизни, в которой было все: счастливое детство, достаток, жизнь в оккупации, учеба в Академии художеств, рано пришедшая слава, взлеты и падения. В молодости к своим фарфоровым работам скульптор относилась не особо серьезно, называя их «милыми пустяками». Но именно они более всего ее и прославили.

— Как когда-то сказал гениальный Феллини, «я никогда ничего не делал для того, чтобы случилось так, как случилось. Просто ехал на поезде от одной станции к другой, а вокзал уже стоял». В таком случае, моя первая станция — рижская улица Ливану, где в доме, принадлежащем первому диктору латвийского радио Янису Асарсу, в году господнем в 1928-м, второго марта на свет появилась я — девочка, названная Риммой.

Оба моих родителя тоже родились в Риге в 1900 году.

Да-да, я из самых что ни на есть коренных рижан. Когда в начале 90-х я пришла в Департамент по гражданству за новым паспортом, на лице молодой чиновницы читалось откровенное удивление: она явно считала, что все русские Латвии появились здесь вместе с советской властью...

Отцу моему Иосифу Панцеховскому удалось занять ту нишу в жизни, где он проявил себя по-своему талантливо и достойно. Отец стал керамистом, виртуозом гончарного мастерства. Он работал на Кузнецовской фабрике, где вскоре стал ведущим гончарным мастером. У папы был феноменальный глазомер. Едва взглянув на эскиз художника, он тут же принимался за работу. Ему не надо было ни объяснять, ни показывать, ни измерять — он все делал на глаз.

Я сама часто слышала, как его хвалили художники, по эскизам которых он делал вазы, декоративные фарфоровые блюда и прочие предметы. Тем не менее, чувствуя нехватку теоретических знаний, он начал учиться по вечерам в художественной студии Романа Суты. Именно у этого замечательного латышского художника мой отец учился рисованию, упражнял руку. В нашем доме часто бывали не только Сута, но и Лудорф Либертс, и замечательный скульптор Элмар Ривош, с которым папа был в приятельских отношениях.

«Шишкин дом» Кузнецовых

Когда отец пошел на повышение, мы в 1934 г. перебрались на новую рижскую квартиру — в «Шишкин дом», как его в народе называли, поскольку население дома сплошь состояло из ответственных служащих фабрики Акционерного Общества Кузнецовых.

Здесь я познакомилась со своей сверстницей, дочкой Елены и Матвея Кузнецовых — Татьяной, которой, как и мне, тогда было 7 лет. Ее родители были наследниками знаменитой фарфоровой империи. Но к тому времени они были в разводе, а мама моей подружки Туси, как все звали Танечку Кузнецову, уже была замужем за Евгением Долговым, служащим фабрики…

Мы с Тусей учились в одном классе в 13-й русской школе на ул. Грешников в Старой Риге. Весь преподавательский состав поголовно состоял из белоэмигрантов, бежавших от революции в России. Директором школы вскоре стала представитель новой национальной кадровой политики Улманиса — Эмилия Яновна Леяс-Саус.

Эмилия Яновна была уважаема, любима и даже обожаема всеми, при этом — абсолютно заслуженно. Странно сегодня, при виде всего, что творится у нас, вспоминать, как, не используя никаких особых педагогических приемов, у Эмилии Яновны получалось сделать уроки латышского языка самым для нас любимым предметом. Мы все полюбили героев повестей, рассказов и сказок, которые в учебниках латышского языка для русских школ подавались в несокращенном объеме.

Все мои уважение и признательность — авторам этих учебников, подарившим русским детям трогательную Аннеле из сказки «Бог, труд и природа», мальчиков Янциса и Марциса — «Дети Стабурага» и еще много чего, а для меня лично мною любимую на все времена сказку Анны Бригадере о принцессе Гундеге...

Спустя много лет, уже будучи скульптором, работая над созданием пленительного образа этой сказочной героини, я вспоминала удивительную, немногословную, сдержанную нашу учительницу, никогда не повышавшую ни на кого начальственный голос. Что это еще, если не интеллигентность высокой пробы? Каждый год в день поминовения сгинувших в депортации, я зажигаю свечу в ее память. Хочется думать, что моя «Гундега» ей бы понравилась...

Завтра была война

Осенью 1939 г., после того, как в Польшу вторглись войска Рейха, не узнать стало и Ригу с ее неторопливым, достаточно сытым и нарядным укладом жизни. Репатриация этнических немцев в Фатерланд основательно растрепала эту размеренность. Надо отдать должное нашим правителям, репатриантов отряхнули от их имущественных накоплений быстро и основательно, ведь люди-то в основном были более чем зажиточные.

Поступило много ограничений на вывоз имущества, и покидающие страну в спешке распродавали свое добро по дешевке. Замелькали на улицах нашего по-бюргерски приличного города медные тазы для варки варенья, канделябры, подсвечники, пуфики и табуретки, в общем, все то, что если и не жизненно необходимо, то, несомненно, способно ее украсить.

Наши правители действовали в интересах своего государства, а властители Рейха не слишком напрягались, отстаивая имущественные интересы своих новообретенных граждан. Уж они-то знали, что все оставленное вернется сполна, даже более того и очень скоро...

Яркие воспоминания детства от репатриации этнических немцев сменились еще более яркими: в Латвию в июне 1940-го вошли русские. На Кузнецовке советских танкистов цветами не приветствовали, как это было в центре Риги, но что-то сразу изменилось в отношениях между людьми. Боже, сколько же, оказывается, у нас было подпольщиков! И все они выкарабкались на поверхность и требовали признания своих заслуг.

Город захлестнула волна стихийных митингов. Трудящиеся требовали присоединения к СССР. Затарахтела, заскрипела несмазанными колесами телега митингов и на Кузнецовке. Громогласные ораторы клеймили позором богатеев Кузнецовки и всех тех, кто был полезен, удачлив, уважаем и благоустроен.

Нехорошо стало и у нас дома. Отец молчал. Потеряно молчала и заплаканная мама, выполняя привычную домашнюю работу. Похоже, что, после хозяев фабрики, моему отцу досталось больше всех. Но кому-то надо было и работать, а, по признанию многих, Панцеховский был большим мастером своего дела и нужным фабрике человеком. В итоге его не тронули.

После того, как вследствие настоятельных просьб и требований трудящихся, Латвию таки включили в состав братских республик СССР, у нас появилось новое правительство. На Кузнецовке Кузнецовых не стало. Надвигались события несоизмеримые, угрожающие и неотвратимые.

На местах составлялись списки на депортацию. Причинами занесения в списки могли служить доносы, основанные на сведении счетов из мести, из зависти, из корыстных побуждений и просто из невежества и глупости. Даже о депортации клана Кузнецовых мы, живущие рядом с ними, узнали не сразу. Все было покрыто тайной и молчанием.

Проводя много времени с моей подружкой Тусей Кузнецовой, мы никогда не касались и не обсуждали того, что происходило у нас в семьях. Об аресте ее отца и отчима я узнала не от нее. Иногда встречалась во дворе теперь редко выходящая из дома, почерневшая лицом Тусина мама.

Отца Туси — Матвея Кузнецова (они были с Еленой Александровной двоюродными братом и сестрой) — и ее отчима Петра Долгова расстреляли в один день в Центральной рижской тюрьме, когда красные в спешке покидали город перед приходом немцев в конце июня 1941 г. Потом в город вошли немцы...

Немцы в городе

Помню, как по нашей улице двигались моторизированные силы Германии — без спешки, неотвратимо и неумолимо, как рок, двигались они на восток. В жаркий летний день, пуговицы ворота униформы расстегнуты, рукава подвернуты, а лица — от сосредоточено-целенаправленных до приветливо-беззаботных. Почему бы и нет? Ведь впереди у них, как им тогда казалось, молниеносное, победоносное, все для всех решающее сражение с уже побежденным «колоссом на глиняных ногах»...

На этот раз Рига пострадала не слишком сильно. Разрушения встречались главным образом в Старом городе, где дотла сгорела и одна из главных достопримечательностей Латвии — собор св. Петра. Фабрики и заводы нашего Московского района, вроде бы, не были разрушены, и все люди, прежде там работавшие, потянулись на свои рабочие места, с которых пока никто не был уволен.

Это решение, как оказалось, было правильным, т. к. система управления заработала почти сразу достаточно слаженно. Немецкий порядок: только привязанному к определенному месту работы полагались продуктовые талоны-карточки, выжить на которые было, правда, почти невозможно. Но без них пропадал и этот шанс.

...Вот уже более двадцати лет не притупляется интерес к обстоятельствам геноцида евреев в Латвии во время немецкой оккупации. Почему злодеяния происходили именно здесь и как к этому относились местные жители — протестовали или, возможно, как-то иначе выражали свое осуждение происходящему? Я не в состоянии дать оценку позиции всех рижан в этом вопросе. Наверное, отрицательно относились, хотя о протестных действиях не слышала.

Могу рассказать о Кузнецовке, где эта тема не была ни осуждаема, ни обсуждаема. Возможно, и скорее всего, дело было в том, что в нашем, пожалуй, самом непрестижном районе Риги, евреи не селились, на фабриках и заводах не работали. У евреев был другой род занятий и места обитания, а когда такое все-таки случилось, то свои с Кузнецовки выданы не были.

Так, формовщик Шарковский с «гончарки», работавший там вместе с моим отцом, известный как страстный театрал, благополучно пережил все годы оккупации, и в преклонном возрасте тихо скончался у себя дома, оплаканный близкими.

Никто не выдал и приемную дочь Николая Александровича Кузнецова — Нату. (Да и мало кто знал, что ее родной отец был евреем). Миловидная, скромная девушка работала на фабрике в живописном отделе, где тончайше-нежнейшей кисточкой наносился заданный образец рисунка на поверхность изделия, оживляя этим завораживающую белизну фарфора.

Выйдя в 1940 г. замуж за скромного служащего фабрики, приняла его фамилию, и, став Тримайловой, она избежала депортации в Сибирь, куда отправили всю родную ей семью Николая Александровича Кузнецова: его жену, маму Натальи, Софью Александровну, и двух их младших детей — дочь Марину и сына Кирилла...

По Гитлерштрассе я иду...

В начале зимы 1941-го в рижских школах возобновились занятия. Нашу русскую школу с улицы Грешников перевели в другое помещение в Старой Риге. Обратный мой путь домой теперь пересекал самое сердце города — вдоль по Елизаветинской, которая теперь уже более не Елизаветинская, а Валтера фон Плеттенберга штрассе, улица Бривибас тоже уже вовсе не Бриивбас, а Адольфа Гитлера штрассе...

Переименовали все, что под руку попало и — ничего, никакого недовольства со стороны коренного населения. Наша же Московская улица, позже — Латгальская, при немцах стала Ландсхютгер штрассе. Язык вывихнешь...

...Иногда случалось видеть, как куда-то не гнали, а вели запуганных и затравленных людей из гетто. Их просто вели, поторапливая грубыми окриками, а вот гнали обычно военнопленных. Было страшно видеть, как их, истощенных, больных, замученных и беззащитных, ударами прикладов гнали, гнали, гнали... Кто мог, шел сам, а тех, кто уже был не в состоянии, волокли на себе товарищи, тоже из последних сил.

Однажды зимой, на улице Грешников, мне повстречалась группа пленных моряков. Было очень холодно, а на некоторых из них были только тельняшки. У одного такого моряка в тельняшке я увидела шахматную доску, зажатую подмышкой. Они шли, как на параде, глядя прямо перед собой. А глаза от прохожих прятали их конвоиры.

Отношение к военнопленным немного изменилось после Сталинграда, и те, кому случилось выжить в 1941-1942-м годах, заимели призрачный, но все же шанс выжить.

Начал меняться и сам стиль жизни города. В Ригу потянулись балтийские немцы. Вынужденные репатрианты возвращались к себе домой, уже как настоящие хозяева.

Фабрика работала во время оккупации почти в полную мощь, выпуская свою радующую глаз и внушающую оптимизм красочную продукцию.

В поощрение всем занятым на производстве к обеду полагался добротный немецкий густой гороховый суп — ложка стоит. На подсобные работы начали выпускать военнопленных, которых приводил на фабрику молодой эсэсовец. «Карл — хороший», — говорили о нем пленные, и он действительно «не замечал», когда уже пообедавшим ребятам кто-нибудь еще пытался дать с собой еды для тех, кто оставался в лагере...

«Университеты» Иосифа Панцеховского

Еще задолго до войны, когда после трудового дня папа допоздна задерживался в своей мастерской на «гончарке» и мама посылала меня звать его к ужину, я видела, как увлеченно, не замечая ничего и никого вокруг, он лепил свои маленькие скульптуры, которые имели над ним непонятную мне власть. Эти изделия из глины то несказанно его радовали, то огорчали также несказанно, когда не давалось в руки задуманное.

Уверена, что в Студии знакового латышского художника Романа Суты, куда несколько раз в неделю, повязав галстук, после работы устремлялся мой отец, не было у уважаемого мэтра слушателя более прилежного, напряженно и благодарно внимавшего каждому его слову.

Теперь, когда в каталогах художественных аукционов встречаются его работы, которые он когда-то охотно дарил, да и во время войны реализовывал по «бартеру» свои фигурки, каждый раз я тихо радуюсь. Даже спустя более полувека работы моего отца находят своего ценителя.

Фабрика «Керамика» или «гончарка» за время войны пострадала незначительно и осталась вполне способной производить свою востребованную продукцию при наличии опытного и знающего производство руководителя.

После войны и восстановления в Латвии советской власти возобновить производство на фабрике и возглавить его предложили моему отцу, Иосифу Панцеховскому. Он был назначен начальником Рижской «Керамики». Попасть в его конторку можно было из просторного, во весь второй этаж, очень светлого помещения, где как на Олимпе трудились и творили местные художники.

Вот здесь-то и нашли приют и место для своего творчества зачастившие на Рижскую «Керамику» заезжие московские скульпторы. В фабричной мастерской московские фарфористы осуществляли свои творческие замыслы в непривычном для себя материале. Удивительными были эти художники, удивительными были их работы.

Завороженно смотрела я на то, как из куска обыкновенной гончарной глины образуются, возникают не кувшины, горшки или вазы и даже не трогательно-наивные папины скульптурки, а что-то совсем другое, на что я взирала в смиренном изумлении, не понимая, как такое чудо возможно было создать такими же обычными, как у всех, руками. Помню охватившее меня смятение, когда ясно было одно: с этим что-то надо делать. Домой в тот день я ушла, захватив с собой глину...

Мой дебют в глине

Свою первую работу — «Старая женщина с кошкой» — я не придумывала. Наша дворничиха, вдовая, бездетная тетя Марья была не только и не просто дворником, для всех жильцов нашего дома она была чем-то сродни той, о которой спустя десятилетия заговорит весь мир.

Марья была нашей Матерью Терезой. Она вникала во все происходившее и первой оказывалась там, где кому-то нужны были помощь, поддержка, сострадание, сочувствие, а порядок в нашем подворье всегда был безупречным. Жила тетя Марья в крохотном домике с любимым и самым близким ей существом — кошкой Минькой. Она каждый вечер сопровождала свою хозяйку на богослужение и обратно.

Прошла целая вечность, а я до сих пор хорошо помню ту свою первую работу: тетю Марью, возвращающуюся из костела, остановила ее знакомая. Кошка Минька трется тут же о ноги хозяйки, уж очень ей хочется поскорее домой...

Сказать, что первый мой творческий опыт остался незамеченным, нельзя. Папа был как обычно, немногословен, но я видела, чувствовала, что он остался и удивлен, и обрадован, и озадачен: как такое вообще могло произойти, не будучи им замеченным?

Ведь в том, что я всегда любила рисовать, не было ничего особенного, такое случается со многими. В общем, ясно было одно, что с поспешными выводами торопиться не стоило, и только после того, как я, уже испытывая к тому потребность и влечение, выполнила еще несколько работ, мои творения папа решился показать московским художникам. Тогда это была семейная пара — Наталья Максимченко и Семен Ковнер. Москвичи в один голос призывали не сходить с этого, начатого мною пути, и для начала попробовать поступить в художественный вуз.

Непросто и нелегко, но я поступила в Академию художеств Латвии в 1947 году. Мне — 19 лет. Впереди — ах, какие далекие шесть лет, которые мне предстоит провести здесь, постигая премудрости и карабкаясь со ступеньки на ступеньку по лестнице, ведущей к Храму искусства. Долго, конечно, но того стоит. Так мне тогда казалось.

Здесь был наш мир, мир начинающих будущих скульпторов. Моя альма матер поглощала своих студентов целиком и полностью, взамен предоставляя образование самой высокой пробы. Легендой дня сегодняшнего были тогдашние наши профессора, поднявшие на крыло тех своих студентов, которыми гордится сегодня земля латвийская.

По отцовским стопам

Ранним августовским утром 1951 года трагически в автодорожном происшествии — несчастный случай — в свои пятьдесят лет погиб мой отец... Я закончила учебу, надо было думать о будущем. У себя дома на кухонном столе вылепила свою первую постакадемическую работу из местной гончарной глины, а уже осенью моя «Аленушка» в майолике была одобрена и принята на мою первую выставку — престижный осенний вернисаж.

Не могу похвалиться, что успех был оглушительный, но «Аленушку» заметили, и она была приобретена Министерством культуры для рижского музея изобразительных искусств. В один из дней, захватив диплом, я постучалась в двери кабинета главного инженера Рижского фарфоро-фаянсового, бывшего Кузнецова, завода.

Представившись, предложила себя в качестве скульптора. Также неожиданно главный инженер Горбаренко согласился принять меня на работу. Ну не могла же я знать тогда, что буквально накануне моего появления он вынужден был расстаться со скульптором, которому не удалось создать хоть что-нибудь подходящее для производства!

Из небольшого доклада-экскурса о специфике производства фарфора я поняла, что от меня требовалась мелкая пластика — фигурки несложные, нетрудоемкие в производстве для исполнителя — и чтобы они не только нравились, но главное — чтобы их покупали.

Рабочий день мой начинался в восемь часов утра, как у всех на фабрике, и заканчивался в пять часов вечера. Возможно, то, что мне была предоставлена полная свобода, способствовало тому, что мне удалось неожиданно для всех, да и для себя самой, сделать за полтора года работы на фарфоро-фаянсовом заводе довольно много предметов малой пластики.

И все это получалось сравнительно легко, быстро и в радость себе. Мне нравилось то, чем я занималась. Я сразу выработала свой режим перевода своих, выполненных в глине фигурок, в фарфор. При этом все, что было необходимо, я делала сама. Сама лепила, сама снимала форму в гипсе, отливала, отправляла в обжиг и сама расписывала своих фарфоровых детенышей.

Это было моим нововведением, и оно значительно упрощало, ускоряло и удешевляло, что было выгодно заводу, процесс запуска изделия в производство. «И зачем вам это нужно?» — недоумевал главный инженер, но со всем соглашался. Ему нравились мои работы, и он как-то почти по-детски радовался, когда я выставляла на его письменный стол мой очередной авторский образец.

Радовало меня и то, что прошедшие цепочкой за эти полтора года мои работы — «Малыш», «Петушок», «Чио-Чио-сан», «Маленькая балерина», «Царь Горох и царевна Несмеяна», «Байбиня» — исчезали, едва появившись на полках магазинов. А значит, выполнила я условие, поставленное при поступлении на завод.

Взять хотя бы рижских петушков. На фабрике долгие годы их отливали сотнями тысяч, и они разлетались по всему Союзу. Да и сейчас в антикварных магазинах Риги эта забавная фигурка все еще пользуется спросом. А познакомились мы с белым петухом на территории завода, где он разгуливал с воинственным видом, видимо, считая здесь себя главным. И вдруг, взъерошив свои перья, Петя бросился на меня в атаку! Это было так забавно!

Я пришла к себе в мастерскую и за два часа слепила из глины эту птичку. Никак не ожидала, что ей придется прожить такую долгую фарфоровую жизнь… Интересно, что многие покупали сразу по две фигурки. На полках их обычно ставили один против другого — получался настоящий петушиный бой. Все мои работы — они взяты из жизни, из сказок, из мечтаний. И мне очень приятно, что они по-прежнему кого-то радуют...

Как это ни странно, все получилось в моей жизни само собой, и то, что я вскоре стала членом Союза художников Латвийской ССР, обеспечило мне небезуспешное участие в нескольких значительных выставках. Две моих скульптуры — «Цыганка» в майолике и «Аленький цветочек», фарфор — были приобретены с выставки в Манеже московской Государственной комиссией. Членство в СХ давало мне право и возможности работать в творческих мастерских Худфонда. Одновременно я получила предложения вести занятия лепкой из училища прикладных искусств и из художественной школы им. Я. Розенталя при Академии художеств.

К новой жизни «по собственному желанию...»

В это время как раз на заводе появился новый главный художник Кукури Барамидзе, прибывший из солнечной Грузии и сменивший нашего старого художника В. Кандиева. Ничем, помимо экзотического имени и впечатляющего сходства с Чарли Чаплиным, новый главный художник не запомнился. Общего языка мы с ним не нашли, а когда я отказалась делать скульптурную группу к его безвкусной и пафосной вазе, приуроченной к какому-то партийному юбилею, мне пришлось уйти с фабрики по собственному желанию.

Спустя два или три месяца в торжественной обстановке в театре Оперы и балета мне вручили правительственную награду: медаль «За трудовое отличие». Так, на государственном уровне оценили мою работу на фарфорово-фаянсовой фабрике.

Но еще долгие годы, уже как свободный художник, я работала с фарфором. Теперь я могла себе позволить творить не для массового производства, а для души. Тогда и появились мои персонажи из латышских народных сказок, включая мою любимую «Принцессу Гундегу», а также серия «Танцы народов мира», в которую вошли скульптуры: «Индийский танец», «Мексиканка», «Индонезия», «Египетский танец», «Аргентина», «Заклинающая дождь», «Танцовщица с острова Бали». Примерно в эти же годы появились «Шехерезада», «Цыганка», «Вечер Лиго»...

Все невозможно перечислить. Как написали в одной рижской газете, «фарфоровые дети» Риммы Панцеховской разлетелись по всему свету»... Практически все эти работы были отмечены дипломами и наградами, приобретены Худфондом СССР, а ныне хранятся в музеях и частных коллекциях.

Одна работа, выполненная в терракоте, — «Кем ты будешь, человек?» — уже много лет экспонируется в Третьяковской галерее в Москве. После фарфорового был у меня еще «бронзовый период»...

Но это уже другая станция, если опять вспомнить про Феллини.

Источники:

1. gorod.lv