Глава пятая. За Невской заставой

О чем рассказывает старый фарфор

О чем рассказывает старый фарфор

Прошли годы. Царь Петр III велел Михайле Ломоносову, великому поэту, физику и химику, взять в свои руки фарфоровый завод. Но не успел Ломоносов начать работу, как царь приказал ему оставить это дело.

Так и не пришлось заводу поработать с Ломоносовым.

Проходили годы. Сменялись цари, сменялись начальники завода, на завод привозили новые машины для выделки фарфора. С годами фарфоровые изделия изменяли свой вид.

Каждое время наложило свою печать на фарфоровую посуду. Всякую фарфоровую вещицу можно прочесть, как книгу. Она расскажет о тех, кто ее сделал, и о тех, для кого она была сделана.

Вот кривая, помятая с боков чашка. Она покрыта пятнышками и пузырьками, словно сыпью. На ее донышке подслеповатая буква w.

Почему эта некрасивая вещь хранится под стеклом в музее завода?

Это работа Виноградова. Может быть, это первая чашка из русской глины. Она сделана неумело. Печь, видно, дымила.

Виноградов составлял свои массы в сырой, полутемной избе на невском берегу.

Вот маленькая фарфоровая табакерка в Русском музее. На ней нарисован розовый ангел. Он укладывает розового ребенка в розовую колыбель, украшенную рогатым двуглавым орлом. Кто этот ребенок, почему он нарисован на табакерке?

Эту табакерку заказала Елизавета, когда родился ее внук. Она наполнила табакерку червонцами и подарила ее матери своего наследника в награду за то, что родился сын, а не дочь. Розовый ребенок - будущий император Павел I.

В то время на заводе еще не умели делать большие вещи. Живописец-ювелир Черный расписал эту драгоценную безделушку. Может быть, он стонал и скрипел зубами, рисуя розового ангелочка. Железо цепи натирало ему шею.

Рассмотрим крупные, белые, блестящие фарфоровые вещи. Фарфоровая фигурка изображает царицу Екатерину в виде богини. У ног ее - две прекрасные женщины: справедливость и человеколюбие. Побежденные страны привязывают себя к щиту Екатерины цепями, сплетенными из цветов. Муза истории в лавровом венке записывает ее подвиги на фарфоровую дощечку. Амуры на чайных чашках венчают розами профиль царицы с торчащим вперед подбородком. На суповых мисках и соусниках сверкает ее вензель в сиянии лучей. Даже солонки и перечницы прославляют царицу, каждая на свой лад.

Фарфоровые крестьянки и крестьяне пляшут русскую или играют на дудках. Они румяные, красивые, нарядные. Можно подумать - сытно и весело живется им у барина-помещика.

Это - дворянский фарфор. Дворяне-помещики были тогда хозяевами в стране. Им принадлежала вся земля, в их руках были вся торговля и все золото. Как же было дворянам не прославлять крепостной строй, не восхвалять свою благодетельницу-царицу!

Поэты называли царицу "богоподобной" и "любимицей богов". Художники изображали ее в виде богини. Фарфор тоже прославлял царицу. Лучшие художники работали тогда по дворянскому заказу. Этот фарфор красивый, торжественный, он расписан умелой рукой.

А что это за военная посуда?

На тарелках - скачут казаки, машут саблями гусары, пехотинцы заряжают ружья. С чайных чашек сердито косятся генералы. На больших вазах нарисованы гвардейские мундиры спереди, сзади и сбоку. Складки заутюжены, пуговицы блестят, петлички и выпушки прострочены.

Кажется, что это рисовал не художник, а военный портной.

Хозяин этой посуды - Николай I - изображен на фарфоровой пластине. Он скачет перед строем улан. Глаза у него выпучены, султан развевается на треуголке. Уланы вытянулись в струнку.

Кажется, сейчас забьет барабан, и солдата прогонят сквозь строй, солдат упадет под ударами шпицрутенов, зазвенят кандалы ссыльных по дороге в Сибирь.

Уже начиналось революционное движение, когда завод выпускал эту посуду. Старый крепостной строй трещал по всем швам. Николай I старался поддержать крепостной строй силой пушек и штыков. Он только и думал о выправке своих солдат. Он пил из военных чашек, ел на военных тарелках. В Зимнем дворце по углам стояли военные вазы, словно несли караул.

На фарфоровом заводе за порядком следил особый полицеймейстер. Провинившимся мастеровым забривали лбы, сдавали мастеровых в солдаты.

Настоящие художники работали на императорском заводе неохотно.

В мастерских сидели чиновники, затянутые в мундиры. Их "художество" было скучное, казенное, раболепное. Они умели рисовать только кивера и эполеты на кукольных офицерах да ранцы на кукольных солдатиках.

Погончики и начищенные мелом пуговицы, которые так любил царь, не спасли русскую армию от поражений. Отсталая страна проиграла Крымскую войну. Под Севастополем погибли тысячи русских солдат.

Царь умер, не пережив разгрома своих войск.

После этого чиновники на фарфоровом заводе стали стесняться изображать на вазах и тарелках воинственных солдатиков. Не хотелось напоминать новому царю про неутешительные военные дела.

Какими же рисунками пришлось им украсить фарфор?

В то время лучшие русские художники сочувствовали революции. Они писали картины, которые обвиняли старый строй. Они изображали нищих крестьян, солдат, погибающие на войне, и борцов за новую жизнь, которых царь ссылал в Сибирь.

Когда директора завода, подыскивая рисунки для фарфора, приходили на выставку и видели эти "крамольные" картины, им делалось дурно. Возможно ли рисовать мужиков и бунтарей на царском фарфоре? Фарфоровая живопись не должна ничем напоминать царю про революцию. Фарфоровые вещи должны быть нарядны и красивы. Не следует пускать художников на завод.

Чиновники в мундирах, прежде рисовавшие кукольных солдатиков, теперь принялись усердно писать на фарфоре пастушек, красавиц и амуров. Они старались, чтобы их рисунки были веселые, пестрые, легкие, а рисунки выходили топорные, скучные, слащавые. Чиновники не умели рисовать.

В то время на заводе сделали огромную розовую вазу. Полуаршинные амуры неуклюже танцуют по ее стенкам, растопырив розовые ручки, вскидывая толстые коленки. Вьются цветы, сверкает золото на зачем-то прилепленных к стенкам вазы бородатых головах.

Над этой вазой работали несколько лет. Кончили ее и восхитились своей работой. Кто получил орден, кто - медаль, кто - часы от царя.

А русское искусство шло другим путем.

В тот год, когда ваза была окончена, молодой художник Репин выставил свою картину "Бурлаки". Бурлаки тянут баржу. Они тяжело дышат. Из-под спутанных косм глядят страшные, измученные глаза.

Тысячи народа ходили на выставку смотреть эту картину. О ней писали, спорили, говорили. Она задела людей за живое. Художник показал людям, какова на самом деле жизнь.

Придворные неучи пожимали плечами и отворачивались от картины Репина.

- Разве это искусство? - говорили они. - Это так некрасиво!

Розовая ваза с амурами казалась им чудом искусства. Кто теперь помнит эту вазу? Забытая всеми, стоит она в заводском музее как образец плохой, безвкусной работы.

А картина Репина известна всему миру.

Прошло несколько десятилетий, и фарфоровая посуда стала грустной, унылой. Большие матовые статуи манерно повесили головы. Волосы у них распущены, глаза кокетливо полузакрыты. Названия у этих статуй невеселы - "Грусть", "Усталость", "Мученица", "Последний вздох корабля".

Рядом с ними - лампадки, кресты, яйца с изображением постных лиц святых.

Длинные чахоточные цветы тянут стебли по стенкам ваз. Плакучие ивы свесили грустные ветви на блюдах. Чашки покрыты серым, серо-зеленым, серо-голубым узором.

Посмотришь на такой фарфор - на сердце заскребут кошки, - такая тоска.

Это фарфор последних самодержцев.

Монархия разваливалась. Революция стояла на пороге. Цари трепетали за свою жизнь. Отрезанные от мира, жили они в своем дворце, зажигали лампадки, верили приметам, слушали россказни колдунов. Они жили в мире призраков. Их окружали вещи, серые и унылые, как привидения.

На императорском заводе дни тянулись медленно и благополучно. Хлопотать было не о чем. Каолин, глазурь, краски - все привозилось на завод готовое из-за границы. Завод работал не спеша, с прохладцей. "Фарфоровская богадельня!" - усмехались металлисты и текстильщики, проходя мимо.

Школа на Шлиссельбургом тракте

Прошло полтораста лет с тех пор, как умер Виноградов. На левом берегу Невы, где прежде были болота да чахлый перелесок, теперь стояли новые заводы, дымили высокие трубы. Семянников Завод строил машины, Александровский- паровозы, "Атлас" лил чугун. Скрипели ткацкие станки, жужжали веретена на фабриках богатых купцов - Торнтона, Максвелла, Паля.

На лесистом мысу, где Виноградов встречал восход луны, высились огромные корпуса Обуховского сталелитейного завода.

На новых заводах работали десятки тысяч рабочих. По берегу Невы на одиннадцать верст вдоль Шлиссельбургского тракта раскинулись новые поселки - Смоленка, Александрова, Обухово, Мурзинка.

Сельцо Фарфоровое со своей старинной церквушкой в зарослях прибрежных ракит затерялось среди шумных соседних сел.

Фарфоровый завод словно одряхлел и присел к земле. В его невысоком, невзрачном здании работали, как встарь, Две-три сотни работников. Летом завод работал восемь, зимой - шесть часов, а в темные декабрьские дни - и того меньше, три часа в сутки. В сумерки завод пустел и затихал. Тяжелые железные ставни закрывали окна его музея. У ворот лениво топтался сторож - отставной солдат в высокой мохнатой шапке.

А на больших заводах по соседству работа шла день и ночь. Сквозь стены слышались лязг и грохот машин, стук молота, гудение пламени в кочегарках. Окна цехов тускло светились. Прилепив огарки к станкам, рабочие начинали свой труд до рассвета, а кончали его за полночь.

Текстильщикам полагалось работать четырнадцать с половиной часов в день.

- Мы не то что слесаря и токаря, - жаловались ткачи, те придут домой с работы - сразу горшок каши съедят, а мы даже есть не можем с устатку. Вовсе от еды отбились.

Однако слесарям и токарям жилось не легче. По закону они должны были работать десять с половиной часов в сутки, но мастера часто назначали им ночные работы.

- Я не жил, а только работал, работал день, работал вечер и ночь, - вспоминает токарь Семянниковского завода Бабушкин. - Иногда я по два дня не являлся на квартиру. Помню, одно время при экстренной работе пришлось проработать шестьдесят часов, делая перерывы только для приема пищи. Достаточно сказать, что, идя иногда с завода на квартиру, я дорогой засыпал и просыпался от удара о фонарный столб...

При таком тяжелом труде текстильщики жили впроголодь. Металлисты зарабатывали больше, но так изнуряли себя работой, что "не видели никакой жизни", по словам Бабушкина.

Рабочие боролись с хозяевами за сокращение рабочего дня, за отмену штрафов, за прибавку заработка. На Шлиссельбургском тракте каждый год бывали стачки и забастовки.

- Помилуйте, на что рабочему свободное время? - негодовали фабриканты. - Куда он пойдет, что будет делать, не занятый работой? Тут прямой простор разгулу.

Рабочие знали, куда они пойдут, что будут делать в свободные часы. Молодые заводские парни урывали время у сна, чтоб читать книги. Многие из них учились в вечерней школе, открывшейся на Шлиссельбургском тракте.

Об этой школе шла молва за Невской заставой. В ней были удивительные учительницы. Они не только обучали рабочих грамоте и арифметике, они расспрашивали учеников про их жизнь. Они умели дать толковый совет и подбодрить человека, попавшего в беду. Они любили свою школу.

После уроков ученики окружали учительницу. Каждому хотелось перекинуться с ней словечком.

"Мрачный сторож лесных складов с просиявшим лицом докладывал учительнице, что у него родился сын... Чахоточный текстильщик желал ей за то, что выучила грамоте, удалого жениха... Приходил одноногий солдат и рассказывал, что "Михайла, который у вас прошлый год грамоте учился, надорвался в работе, помер, а помирая, вас вспоминал, велел поклониться и жить долго приказал..." - вспоминает Надежда Константиновна Крупская.

Надежда Константиновна была учительницей в этой школе.

Работая днем на заводе в грязи и копоти, переругиваясь с мастерами, на каждом шагу натыкаясь на подлости, ученик помнил, что вечером ему предстоит нечто хорошее: он пойдет в школу и забудет заводские дрязги. Он старался изо всех сил отделаться от вечерней работы.

- Школа не кабак. В кабак можно и грязному пойти, а школа - другое дело, туда грязным не пойдешь, нужно умыться, переодеться, - говорили металлисты, моясь под краном и отскабливая мылом черноту с рук.

- Придя в школу и садясь за парту, мы с каким-то особенным чувством ждали учительницу, прибытие которой вызывало трудно передаваемую радость, - вспоминает Бабушкин. - Все ученики, посещавшие школу, не могли надивиться и нахвалиться всем виденным и слышанным там, и потому-то эта школа так высоко и смело несла свои знания. Мало того. Часто один ученик тащил своего товарища хоть раз посмотреть и послушать занятия в школе и учительницу, я сам ходил в другие группы с той же целью.

Учительницы успевали на уроках мимоходом рассказать ученикам о Великой французской революции, о бунте декабристов, об английских рабочих союзах. Эти рассказы ученики слушали с жадностью.

Развитые рабочие догадывались, что учительницы принадлежат к какому-то революционному кружку. Им хотелось намекнуть о своей догадке на уроках, дать учительнице знак: и мы, дескать, с вами.

Случалось, что ученик, вызванный к доске, писал под видом примера на грамматическое правило какую-нибудь "особенную" фразу: "У нас на заводе скоро будет стачка", или: "Мы знаем, куда идет прибыль от рабочего груда", - и испытующе смотрел на учительницу.

Учительница не показывала вида, что она удивлена, но после урока, отозвав ученика в сторону, советовала ему быть поосторожнее. В школу то и дело наведывался пристав. Полиция и так уже следила за учительницами. В классе могли быть доносчики.

По молчаливому уговору между учениками и учительницами на уроках не говорили про революцию. Но иногда, после занятий, некоторые ученики оставались в классе. Перед каждым на парте лежала тетрадка с переписанной ролью из "Недоросля", "Женитьбы" или какой-нибудь другой комедии.

Если бы пристав просунул голову в дверь и, подозрительно оглядев класс, спросил: "А что вы тут делаете, голубчики в неурочный час?" - учительница ответила бы: "Да вот пьесу разыграть собираемся на масляной неделе". - "Ага", - сказал бы пристав и ушел бы прочь. Но ученики не разучивали ролей. Они слушали рассказы учительницы о революционерах, погибших в тюрьмах и на сибирской каторге. Они рассматривали фотографии голодающих крестьян средней России. Они учились ненавидеть самодержавие.

В такие вечера у дверей школы дежурили махальные. Заметив приближавшегося пристава или городового, они предупреждали об опасности. Тогда учительница принималась разбирать с учениками комедию.

Ученики особенно любили одного руководителя, которого прозвали Лысым. У него был большой выпуклый лоб и рыжеватая бородка. Придя на занятия, скинув старенькое пальто, он вынимал из кармана мелко исписанные листочки и говорил просто и понятно о том, как рабочие должны бороться за свои права.

Борьба будет долгая. За спиной хозяев стоит царь. Он помогает капиталистам выжимать прибыль из рабочего труда. Он посылает казаков избивать рабочих. Он сажает в тюрьмы лучших борцов за рабочее дело.

Рабочие должны свергнуть царя и уничтожить капиталистов. Рабочий класс установит новый строй, при котором никто не сможет наживаться на чужом труде.

Каждый слушавший этого лектора знал, что так оно и будет. Каждому становилось ясно, что нужно делать сегодня, а что завтра, чтобы подвинуться к далекой цели. Ученики приносили лектору записи о заработках, штрафах и правилах работы на заводах за Невской заставой.

- Мы восхищались умом нашего лектора, - говорит Бабушкин. - Мой ящик для инструмента был постоянно набит разного рода записками, которые я затем передавал лектору.

Товарищи звали этого лектора Стариком - за большой ум и непоколебимую волю. А по паспорту он значился Владимир Ильич Ульянов. Бабушкин и другие рабочие-революционеры были его учениками.

Осенью 1895 года полиция узнала, что на заводах за Невской заставой кто-то разбрасывает революционные листовки. Рабочие находят эти листки в котлах, на паровозных рамах, в карманах своих пальто, а то и на стенке в уборной. Они читают эти листки и дивятся тому, как верно и правдиво рассказано в листках про их жизнь. Они приступают к хозяевам со своими требованиями. Уже бастуют торнтоновские ткачи, уже папиросницы на фабрике Лаферм выбросили из окон ящики с гильзами, скоро начнутся беспорядки и на других заводах.

Полиция дозналась, что листки составляют руководители рабочих кружков, а разбрасывают их по заводам кружковцы. Полиция арестовала Владимира Ильича и его товарищей.

Тяжело было кружковцам потерять своего лектора. Когда Надежда Константиновна в первый раз после ареста Владимира Ильича пришла в школу, Бабушкин отозвал ее в угол под лестницу и показал ей листок, который он сам составил.

В листке говорилось, что люди, которых полиция называет политическими преступниками и сажает в тюрьмы, - лучшие друзья и защитники рабочих.

Скоро забрали в тюрьму и Бабушкина.

Но листки на заводах появлялись все чаще, все дружнее проходили забастовки.

За Невской заставой работал "Союз борьбы за освобождение рабочего класса".

Фарфоровцы

Село Фарфоровое за Невской заставой жило своей особой жизнью. Фарфоровцы, или фарфоряне, казались особым племенем среди других рабочих.

Многие из них были потомственные "государевы работники" из бывших заводских крепостных. По наследству от отца к сыну передавались секреты фарфорового мастерства, по наследству передавались также раболепный страх перед начальством и горделивое презрение к рабочим других заводов: мы, дескать, фарфоряне, хорошие люди, белая кость, а вы горлодеры, лапотники, не люди, а людишки.

Давно прошли те времена, когда на фарфоровом заводе протекали крыши, а мастеровые "насилу целую рубашку на плечах имели". Императорский завод должен был быть самым устроенным, богатым, благообразным заводом в Петербурге. Начальники завода, украшенные орденами, пеклись о том, чтобы "государевы работники" были сыты, одеты, обуты. К празднику рабочим давались наградные, под старость рабочие получали пенсии. Работа на заводе была не тяжелая.

Трудно было чужому человеку поступить на императорский завод. Мастера принимали на работу только тех, у кого дядя, кум или свояк уже служили на заводе, только тех, про кого сам пристав мог сказать: "Ну, за этими, слава богу, никаких "идей" не замечено".

У фарфоровцев были своя знать и своя чернь. Живописцы считались знатью, "хорошими людьми". Они приходили на завод в сюртуках. Их работы отвозились каждый год в царский дворец. Сама государыня, приложив лорнет к равнодушным глазам, разглядывала расписанные ими вазы, блюда, пасхальные яйца. Министр двора следил за ее улыбкой и взглядом. Тот живописец, чьи работы понравились царице, получал золотые часы или медаль.

Живописцы жили в собственных домиках с занавесочками и геранью на окнах. В переднем углу такого домика сиял золоченый киот. Пузатый самовар блестел на вышитой скатерке. На комоде красовались бумажные розы в фарфоровых вазочках, густо засиженные мухами. В крепких сундуках копилось завидное приданое фарфоровских невест.

У других рабочих детей звали Мишками да Гришками, Маньками да Дуньками, у фарфоровцев сыновья звались Анатолиями, Авенирами, Валентинами, а дочери - Аглаями, Агнессами; не Матрены, а Матильды, не Пелагеи, а Полины, не Анютки, а Нюрочки.

Книг "хорошие люди" отродясь не читали и отплевывались от всякого ученья.

- Посуди сам, зачем мне знать про какую-то Индию, - говорил один фарфоровец другому. - И где эта Индия? Отцы наши ее не видели, и мы никогда не увидим. Какой же мне толк в этой Индии?

Собеседник отвечал ему в лад:

- Зашел я, знаешь, в ихнюю школу, племянник-сорванец меня зазвал. Посидел я, послушал, да и плюнул. Учительница, понимаешь, рисует на доске какие-то треугольнички и приговаривает: те уголочки равные, а те - неравные. Да что я, малое дитя, что ли? Стану я уголочками забавляться! Детям, может, интересно такие сказки слушать, а семейному человеку даже совестно. А поверишь ли, сидят там на партах бородатые ученики и эти самые треугольнички в тетрадках рисуют.

- Да ну?

- Ей-богу! Как есть сысойки серые^*... Смехота!

^* (В старину столичные мещане называли деревенских рабочих "сысойками".)

По воскресеньям "хорошие люди" ходили в церковь, после церкви пили кофе с пирогами, а потом отправлялись в трактир.

Лестно бывало какому-нибудь токарю-фарфоровцу, если живописцы здоровались с ним за руку и допускали его посидеть за своим столом.

Токари, скульпторы, шлифовщики считались людьми похуже, победнее, но и они мечтали обзавестись собственными домиками и выйти в "хорошие люди". Их жены горько плакались мужьям: "Хорошие люди живут в домах на проспекте, а мы, как нестоящие, живем в тараканьей щели - на улице Щемиловке. У хороших людей жены ходят в церковь в новомодных салопчиках, а нам, затрапезницам, и показаться на люди стыдно".

Горновые, глиномялы, печники, возчики считались на заводе людьми "нестоящими". Они жили тесно и грязно в рабочих казармах. Они нанимались колоть дрова по чужим дворам, а летом промышляли на Неве рыбной ловлей. "Хорошие люди" с ними не водились. Не всякого пускал "хороший человек" к себе на порог. Если есть у тебя деньжонки, если мастер к тебе приветлив, а городовой тебя по имени-отчеству зовет, - входи, садись, гостем будешь. А "нестоящий" человек натопчется, бывало, в сенях, накланяется перед образом, прежде чем хозяин на него взглянет и буркнет:

- Зачем пожаловал? У нас с вашенскими делов, кажись, не бывало.

Да еще отчитает гостя за то, что он гол как сокол и сапоги у него каши просят.

Соседи-рабочие не любили фарфоровцев - колотили их, где ни встретят. Обуховские парни поджидали с дубинками фарфоровцев у Лесной дачи. Атласовцы били фарфоровцев в бане, пуская в ход шайки и банные веники. Дошло до того, что фарфоровский директор выстроил для своих рабочих особую баню, а то фарфоровцы, натерпевшись страху, вовсе перестали мыться.

Грудь с грудью сходились фарфоровцы со своими врагами в кулачных боях - осенью на поле, когда снимут картошку, зимой, в большие праздники, - на невском льду. Драку затевали ребятишки, перебрасываясь снежками, подставляя ножки друг другу. Потом взрослые парни, раззадорившись, принимались тузить противников. Глядь, бородачи скидывают тулупы, оправляют рукавицы и, оттолкнув ревущих баб, вступают в бой. Гудит невский лед, на снегу краснеют пятна крови из разбитых носов. Утром бойцы выходят на работу кто с выбитым зубом, кто с расквашенной губой.

Дорого приходилось фарфоровцам расплачиваться за сытое житье, за царские медали. Начальство измывалось над ними вовсю. Известно было, что фарфоровец никуда не уйдет с теплого местечка, любой штраф, любое унижение снесет, а не расстанется с мечтой о собственном домике.

После отмены крепостного права на императорском заводе под лестницей еще лет 15-20 стояла скамья, на которой пороли рабочих. За рабочими наблюдал строгий полицеймейстер. Идет, бывало, мальчик мимо завода в крепкий мороз. Видит - у окна торчит полицеймейстер. Мальчик живо разматывает башлык, сдергивает шапчонку и низко кланяется его благородию. Не поклонится - отец будет в ответе.

В те годы, когда Владимир Ильич Ульянов пробирался за Невскую заставу проходными дворами, чтобы не привести с собою шпика на квартиру, где его ждали кружковцы, на фарфоровом заводе правил директор Гурьев.

- Это был свирепый самодур. И не понять, знаешь, было - то ли он сумасшедший, то ли просто балбес, - вспоминают старые фарфоровцы.

Гурьев прогнал всех художников с завода. Он говорил: "Зачем нам художники? Мы все равно своего ничего не выдумаем. Мы должны подражать другим".

По его приказу копировщики без устали копировали английские и немецкие рисунки и, завидев директора, совали резинки за щеку. У директора была особая причуда: он ненавидел резинки и не позволял стирать ими рисунок.

Когда Гурьев входил в мастерскую, все вставали и низко кланялись. Поклониться нужно было умеючи. Один отводчик поклонился директору, а потом невольно расправил плечи и взялся рукой за пояс.

- Ты что подбоченился? Руки по швам! - крикнул директор и приказал полгода платить отводчику половинное жалованье.

По праздникам рабочие, надев свои медали, являлись на завод. Унтер выстраивал их в пары, как институток, и вел в церковь. В церкви уже ждали их семьи. Директор, стоя у клироса, зорко следил за тем, чтобы фарфоровцы молились истово, с благоговением.

Отцы щелкали сыновей по головам, матери дергали девчонок за косички.

- Да молись же ты с благоговением, балда, - на отца директор смотрит!

Угодливый поп доносил директору, кто из рабочих не был на исповеди, кто проспал заутреню. Придешь за получкой - смотришь, у тебя с заработка десятка скинута.

- Да за что же?

- За недостаток благочестия.

Как-то раз рабочие дожидались получки, стоя в коридоре. Шальной воробей влетел в форточку, забился между оконных рам, запутался в пакле. Один парень вытащил воробья, другой высвободил его из пакли. Проходивший мимо директор оштрафовал каждого из них на двадцать пять рублей - за баловство с воробьем в ожидании получки.

После работы директор сидел на веранде своего домика, пил кофе и рыскал глазами по проспекту: кого бы еще оштрафовать? Фарфоровцы, проходя мимо, чинно кланялись ему.

Одному живописцу часто доставалось от директора за невзрачный костюм. Наконец он купил себе новое платье и шляпу и вышел на проспект показаться Гурьеву. От страха или от усердия он уронил новую шляпу в грязь. Директор оштрафовал его за неумение кланяться.

Однажды старик рабочий, проходя мимо директорской веранды, упал и остался лежать без движения под забором. Директор записал ему штраф - десять рублей - за неуважение к директорскому забору. Оказалось, рабочий умер. С ним случился удар. Штраф все же взыскали с его вдовы, когда она пришла за получкой.

Фарфоровцы, возвращаясь из трактира и выписывая ногами вензеля по мостовой, боялись проходить мимо директорского дома. Говорили - если даже директор не сидит на веранде, он все равно пьяницу видит. У него в комнатах зеркала так подстроены, что перед ним весь проспект как на ладони. Его превосходительство выслеживает пьяниц, как охотник дичь.

В те годы в селе Фарфоровом славился трактир "Бережки". Он помещался в старинном доме, на крыльце которого лежали каменные сфинксы с отбитыми носами и строго глядели на прохожих. Это был загородный дворец Бирона. Он уже стоял здесь при Виноградове. Рассказывали - из дома под набережную ведет потайной ход, железная дверь открывается прямо в Неву. Сюда будто бы сплавлял вельможа тела замученных им слуг.

Теперь дворец разрушался. Уродливые дощатые пристройки облепили некогда величавый фасад. На веревках, протянутых от окна к окну, сушилось убогое тряпье. Трактир "Бережки" всегда был полон.

У фарфоровцев были своя конспирация и свои тайные собрания по части выпивки. На эту "конспирацию" начальство глядело сквозь пальцы, только штрафовало пьяниц. Зато каждого рабочего, заподозренного в знакомстве с "крамольниками", немедленно выгоняли с завода. Особые унтера - отставные гвардейцы - доносили директору обо всем, что говорили рабочие.

Все же, несмотря на доносы, несмотря на скуку и одурь мещанского житья, которое оживляли только пьянки да сплетни, на заводе стали появляться люди, сильно беспокоившие начальство. Это было в те годы, когда за Невской заставой начали работать революционные кружки.

Все фарфоровцы ходили на цыпочках, но один конторщик держался независимо. У всех покорно сгибались шеи в привычных поклонах, а у того конторщика подбородок всегда торчал кверху. Начальство присматривало за ним.

Однажды вечером директор вошел в контору. Конторщик сидел один и печатал что-то на пишущей машинке. Директор подкрался к нему, заглянул через плечо, ахнул и, сорвав бумагу с валика, убежал в кабинет.

В ту же ночь конторщика арестовали. Фарфоровцы говорили шепотом, что он печатал революционный листок.

Потом полиция донесла директору, что некоторые фарфоровцы повадились ходить в школу на Шлиссельбургском тракте.

А в этой школе неблагополучно. Одна учительница читала там лекцию и произнесла дерзкие, оскорбительные для памяти в бозе почившего монарха слова. Она сказала: "Александр II считал крестьянство дойной коровой". Благо, господин пристав был в зале. Он свистнул в свисток и приказал учительнице замолчать. В другой раз ученики устроили в одном классе митинг. Благо, полицейские дознались, заперли все двери и переписали собравшихся.

Услышав такие страшные вести, фарфоровский директор схватился за голову: а вдруг фарфоровцы попали в запись? Позор! Позор императорским рабочим!

Он объявил фарфоровцам: кто желает учиться, тому не место на императорском заводе.

Фарфоровцы оробели и отказались от ученья. Но школа уже успела "навредить" заводу. Молодой живописец Назаров, из заводских учеников, гордость и надежда начальства, стал вести себя очень странно. Говорили, он ходит в школу и знается с подозрительными людьми. Говорили, он получает от этих людей запрещенные листки. Унтер на заводе видел, как Назаров передал какой-то листок одному рабочему.

- Что, что он тебе дал? - спросил унтер.

- Что дал - никто не видал. Ступай, унтер, с богом! - ответил рабочий.

Заглянули к нему в рабочий ящик - ничего не нашли. А Назаров ходил, посмеивался. За ним следили, но уличить его ни в чем не удавалось.

Фарфоровцы были так забиты и запуганы, что Назаров казался им отчаянным смельчаком, сорвиголовой. На заводе никто не смел громко вздохнуть. В заводской школе учились дети фарфоровцев - такие же тихие и смирные, как их отцы. Они не умели шалить, они смеялись редко, да и то украдкой.

Шумел и гремел на заводе один директор Гурьев. Он стоял над рабочими так высоко, что казался им не человеком, а богом, несмотря на свои чудачества.

А работа на заводе шла плохо. Живописцы неумело срисовывали старомодные заграничные картинки на большие вазы и старались скрасить недостатки живописи густой, грубой позолотой. Картинки выходили у них безжизненные, слащавые, как бумажные розочки на комодах "хороших людей".

На всемирной выставке в Париже в 1900 году изделия императорского завода оказались хуже фарфора других стран.

- В русских рисунках мало вкуса и не заметно мастерства. На императорском заводе царит рутина, - говорили западные критики.

Услышав такие отзывы, министр двора забеспокоился.

- Пожалуй, директор Гурьев мало смыслит в искусстве фарфора!

Гурьева отставили. Директором назначили барона фон Вольфа, длинного, сухопарого генерала. Он смыслил в искусстве не больше Гурьева, но зато знал, что в Европе сейчас в моде "новый стиль". На Парижской выставке прогремел тогда датский фарфор, расписанный подглазурной живописью. Плоские, удлиненные цветы, туманные пейзажи, длинноволосые русалки - вот что было в моде.

Барон Вольф начал насаждать на заводе "новый стиль". Он принял на работу художников. Он ввел подглазурную живопись. Подглазурная живопись наносится на еще не обожженную посуду, наносится она не кисточкой, а особой спринцовкой, которая направляет струю жидкой краски на фарфор.

Живописцы не сразу привыкли к новой технике. Первое время на их вазах часто появлялись после обжига пятнышки, точки, проплешины. Заметив на фарфоре пятнышко, директор браковал вещь. Живописец не получал денег за такую работу. Мало того, из окна мастерской он видел, как директор, выйдя на двор и вооружившись молотком, своей рукой раскалывает злополучную вазу или блюдо на мелкие куски. Императорский завод должен был выпускать только безукоризненные изделия.

Барон Вольф не кричал, не ругался, не подкарауливал рабочих на проспекте. Он сидел в своем кабинете, сухой, величественный и неумолимый, и отдавал мастерам приказы. Он избегал говорить с рабочими. Это было ниже его достоинства.

Старые фарфоровцы чесали в затылках и косились на "новых" людей, которых директор брал на завод.

- От нового никогда добра не бывало! - вздыхали они. Но скоро им пришлось узнать такие новости, какие им и во сне не снились.

Забастовки по приказу начальства

В трактире "Бережки" заводной орган нажаривал вальс "На сопках Маньчжурии". Новобранцы с серыми, унылыми лицами мрачно пили горькую. За порогом, возле безносых сфинксов, плакали матери. Известно было, что на тех самых сопках грудами лежат тела убитых солдат.

В Японскую войну фарфоровцы впервые узнали из газет странные, непривычные названия - Лао-ян, Сан-депу, Мукден, Порт-Артур. Каждое из этих слов несло с собой весть о страшных поражениях русских войск, о гибели тысяч солдат.

На фарфоровом заводе служили молебны "о даровании побед русскому оружию". Но побед не было.

Фарфоровцы провожали сыновей на фронт и думали:

"Тут, пожалуй, не молебны служить нужно. Дознаться бы, какие стервецы людей в море посылают на дырявой посуде, кто шлет на фронт кирпичи в ящиках вместо снарядов".

Рабочие других заводов уже говорили вслух в вагонах паровичка, на гулких лестницах рабочих казарм и даже в цехах о том, что дальше так жить нельзя. На Дальнем Востоке генералы предают солдат японцам, в Петербурге жизнь дорожает, работы нет. Нужно спасать себя и своих детей.

Седьмого января 1905 года на императорском заводе случилась большая неприятность для начальства.

Толпа обуховцев привалила к заводу и стала под окнами. Обуховцы шли "к царю за правдой" и звали фарфоровцев с собой, а не то грозили их поколотить. Для примера обуховцы вздули заводского унтера, украшенного медалями. Управляющий конторой Гарницкий, бравый улан и силач, выскочил к обуховцам, размахивая револьвером:

- Разойдись!

Обуховцы живо отобрали у Гарницкого револьвер, дали улану тумака и, пригрозив: "Мы еще судить тебя будем за такое дало", - прогнали его прочь. А тут живописец Костя Ляпьер выбежал в проходную, отпер дверь завода изнутри и впустил обуховцев.

Обуховцы пошли по цехам, снимая фарфоровцев с работы. Директор заперся в своем кабинете. Мастера метались по заводу, как очумелые. Цеха быстро пустели. Впервые в жизни фарфоровцы бросили работу до гудка.

Они пошли с толпой обуховцев по проспекту, но толпа прошла недалеко. На углу Московской улицы обуховцы узнали, что поход рабочих к царю отложен на воскресенье девятого января. Толпа разошлась.

Девятого января рабочие пошли к царю из-за Нарвской заставы, с Васильевского острова, с Петроградской стороны.

Двинулась и Невская застава. Некоторые фарфоровцы присоединились к шествию по своей воле. На проспекте толпу встретили казаки и принялись разгонять рабочих. Кто убежал домой, а кто пробрался на невский лед и по льду дошел до города.

Под стенами Зимнего дворца рабочих встретил град пуль. Костя Ляпьер был ранен, он не вернулся больше на фарфоровый завод. Ведь его все равно уволили бы.

Полицейские тайно свезли тела убитых 9 января на Преображенское кладбище возле Обуховского завода и схоронили их ночью, до рассвета. Рабочие окрестных заводов узнали об этом. Они ходили на кладбище к братской могиле, возвышавшейся под чахлыми березами, и вспоминали тех, кто шел к царю за правдой, а в ответ получил пулю.

Обуховцы не унимались. Прошло немного времени, и они снова явились под окна "фарфоровской богадельни".

Живописцы сидели ни живы ни мертвы, пригнувшись к своим столам. Обуховцы кричали:

- Выходите, фарфоровцы, а то мы ваши домики разорим, ваши сундуки растрясем!

Камни брякали в оконницы живописной мастерской. Живописцы просили своего директора барона Вольфа:

- Отпустите нас домой, ваше превосходительство, а то эти головорезы и впрямь наши дома разгромят.

- Не могу отпустить, братцы, - отвечал побледневший барон. - Сами видите - у них красное знамя с надписью "Долой самодержавие". А мы с вами императорский завод, братцы.

Барон мерял длинными ногами живописную мастерскую, комкал в руках батистовый платочек. Обуховцы пошумели еще под окнами и пошли дальше.

- Слава богу, пронесло! - крестились живописцы.

Напуганное начальство стало распускать фарфоровцев по домам, чуть, бывало, услышит, что обуховцы забастовали и вышли на улицу.

Подойдя к фарфоровому заводу, обуховцы видели замок на воротах и опустевшие цеха.

- Ишь ведь, фарфоровцы по приказу начальства бастуют! И жалованье им, подлецам, идет за прогульное время, как за рабочее, - сердились обуховцы.

Бастуя по приказу начальства, "хорошие люди" сидели по домам и вздыхали: "Что-то будет, господи?" А люди поживее да помоложе слонялись по улицам, прислушивались к слухам, узнавали все новости. Каждый день приносил события.

В Москве Иван Каляев убил бомбой дядю царя, великого князя Сергея. Об этом толковали все за Невской заставой.

- Ведь как высоко стоял человек, а все же добрались до него, укокошили. Теперь, брат, начнутся дела... Теперь, пожалуй, и Николаю не сносить головы.

Фарфоровцам начинало казаться, что у барона Вольфа голова тоже не крепка на плечах. Барон явился однажды на завод с разбитым ухом. Кто-то из семянниковцев запустил в него куском сколотого льда, когда барон в своих санках мчался по проспекту.

В марте на фабрике Паля мастер Карл Карлович застрелил одного рабочего. В прежнее время об этом никто не узнал бы. Мастер спрятал бы концы в воду. Теперь палевцы забастовали. Они устроили убитому торжественные похороны. Они положили на его могилу красное знамя с надписью: "Долой самодержавие" и спели над ним "Марсельезу".

С той поры рабочие за Невской заставой не давали спуску мастерам: стоило мастеру замахнуться на рабочего или выругаться - рабочие сажали его в мешок и вывозили на тачке за ворота.

- Последние дни приходят! Светопреставление! - в ужасе сказал один мастер, выползая из мешка, в который его посадили семянниковцы.

И вот на императорском фарфоровом заводе случилось неслыханное дело. В ответ на грубые придирки мастера рабочий-шлифовщик погрозил ему железной полосой.

Мастер охнул и сел на пол от страха. Потом вскочил и побежал к директору. Он не вернулся больше в шлифовку. На его место взяли другого, "помягче характером", чтобы не раздражать рабочих.

В газетах тогда печатались удивительные известия: Совет рабочих депутатов управляет городом Иваново-Вознесенском, броненосец "Потемкин" поднял красный флаг, крестьяне жгут усадьбы помещиков.

Фарфоровцы говорили: "Прежде у нас одна дорога была - от Спаса до Атласа, мимо директорского дома в трактир "Бережки", и больше мы ничего не знали. А ныне за один день услышишь столько, сколько отцы за всю жизнь не слыхивали!"

В октябре забастовали все заводы, железные дороги, учреждения. Царь издал манифест 17 октября, в котором посулил свободы. Но когда рабочие увидели, что царь, по обыкновению, обманул их, они стали готовиться к вооруженному восстанию. За Невской заставой шесть тысяч рабочих были вооружены.

Уже совещались испуганные министры о том, чтобы отправить царя с женой и детьми за границу. В одном сатирическом журнальчике появилась картинка: осел, ослица с осленком и четыре молодых ослицы бегут к столбу с надписью "Граница". Это значило: царь с семейством удирает от революции.

В те дни барон Вольф чувствовал себя неуютно на фарфоровом заводе. Мастера жаловались ему на рабочих: такой-то читает газету, такой-то надерзил, такой-то посулил черта!

Барон молчал. Не такое было время, чтобы принимать крутые меры.

Пойдет барон, бывало, по заводу, рабочие глядят на него как-то странно - поверх головы. Заглянет барон к Гарницкому, а тот надрывается, кричит на рабочего-шлифовщика:

- Ты, мерзавец, видел объявление на дверях завода? Что там написано?

- Написано, ваше высокородие, что если рабочие соберутся вместе больше пяти человек, полиция будет в них стрелять.

- А ты, сукин сын, что сказал?

- Сказал: дурацкое объявление, ваше высокородие. Ведь мы в завод толпой идем, нас всегда больше пяти.

- Что же ты думаешь, государь император дураков над вами поставил объявления писать?

- Государь император может не знать, что они дураки, а нам это хорошо известно, и кто из фарфоровцев лягавит - тоже известно, ваше высокородие.

- Ах, ты!.. - схватится Гарницкий за револьвер - и отдернет руку. Не такое сейчас время...

Идет барон в заводскую школу. Здесь тихо. Смирные мальчики сидят за столами и прилежно пишут.

"Ну, - думает барон, - хоть здесь отдохну".

- А интересно знать, детки, что вы пишете?

Он тянет к себе одну тетрадку и читает. На лбу у него вспухают жилы, и пальцы дрожат.

В тетрадке аккуратно написано: "Вставай, подымайся, рабочий народ, вставай на борьбу, люд голодный! И раздайся, крик мести народной! Вперед! Вперед, рабочий народ!"

Надпись окружена красивыми завитушками. На столе лежит измятый, побывавший на земле листок с напечатанной "Марсельезой".

"Верно, на улице подобрали, поганцы!" - догадывается барон, брезгливо, двумя пальцами берет листок и уносит его в свой кабинет.

Мальчики сидят бледные. Расплачиваться за них придется отцам.

Расплачиваться покамест не пришлось - не такое было время. Гарницкий отечески побранил детей за шалость, попросил их не подбирать на улице листки.

Расплата пришла позже, когда царское правительство, собрав все свои силы, раздавило первую русскую революцию.

Войска заняли Невскую заставу. На императорском заводе дежурили патрули солдат. Мастера приободрились, "хорошие люди" подняли головы. Пришло времечко расквитаться с бунтарями.

В вагоне паровичка заводский чиновник орал на ученика:

- Ты как смеешь, негодяй, сидеть, когда начальство стоит на площадке? Ты как смел не встать?

- Я не видел вас, ваше превосходительство, - бормотал ученик.

- А ты смотри! Я тебя выучу смотреть!

Тот же чиновник разносил рабочего, встреченного на проспекте:

- Пойди-ка сюда! Ах ты, такой-эдакий, зачем волосы отрастил? Хочешь на студента походить? На волосатого крамольника, да? Ступай остригись, и чтобы я таких косм больше не видел!

Директор вызывал к себе мастеров и приказывал им уволить рабочих: одного за то, что он посмеялся над медалями унтера, другого за чтение газет, третьего за дерзкий взгляд...

Директор поместил в живописную мастерскую своего шпиона. Этот шпион не только подслушивал разговоры живописцев, - пользуясь безнаказанностью, он воровал живописное золото из мастерской.

Никто не смел сказать ему ни словечка.

Казалось, вернулись гурьевские времена. Но все же фарфоровый завод был теперь не тот, что прежде. Все помнили "дни свобод". Рисуя на сервизах великолепного двуглавого орла, живописцы вспоминали другого орла, виденного на страницах сатирических журналов. Тот орел был ощипанный, бесхвостый, он хлопал костлявыми крыльями над черепом в царской короне. Так изображалось в журналах самодержавие.

Художник-поляк расписал тогда большую вазу. Увидев эту вазу, директор густо покраснел и резко сказал мастеру:

- Какие глупости рисует Войткевич!

Он уволил Войткевича с завода. А на вазе были нарисованы козел, коза с козленком и четыре молодых козочки. Морда козла чуть-чуть напоминала лицо державного хозяина завода.

Не стесняясь присутствием шпиона в мастерской, живописец Назаров читал вслух газеты и рассказывал товарищам все политические новости. Назарова тоже собирались уволить, но вдруг он удивил всех - сам взял расчет и уехал учительствовать в глухую деревню.

"Хорошие люди", как встарь, ходили в церковь со своими расфранченными женами и дочками, как встарь, сплетничали, давали деньги в рост и пьянствовали в "Бережках". Но другие фарфоровцы теперь читали газеты и дружили с рабочими соседних заводов. Кулачные бои и драки вывелись сами собой.

Первого мая 1906 года обуховцы устроили маевку в Зеленой роще за фарфоровым заводом. Несколько человек фарфоровцев решили пробраться в рощу - послушать речи о празднике труда. Возле рощи их задержал сторожевой патруль обуховцев.

- Скажите пароль, а то мы вас не пропустим.

Фарфоровцы не знали пароля. Стыдно им было и не хотелось возвращаться домой. Они бродили по опушке рощи, пока не встретили знакомого обуховца и не упросили его сказать им пароль. Пароль был "бабушкин лапоть".

С "бабушкиным лаптем" фарфоровцы прошли на маевку.

Начался митинг. Ораторы, взобравшись на пень, говорили речи. Вдруг прибежали патрульные с криком: "Казаки! Казаки!" Вдоль железнодорожной насыпи, пригнувшись к седлам, мчались казаки. Рабочие бросились врассыпную. Фарфоровцы, увидев, что несколько обуховцев бегут к пустому товарному вагону, кинулись за ними, влезли в вагон, задвинули за собой дверь и просидели там, пока казаки рыскали по роще.

После этой маевки они вернулись на завод другими людьми. И мальчики, переписывавшие "Марсельезу" в заводской школе, росли не такими людьми, какими были их отцы и деды.

Рижские токари

Наступило лето четырнадцатого года, началась война с Германией.

Серые санитарные поезда привозили в Петроград безногих, безруких, ослепленных газами солдат. На домах болтались белые флаги с красным крестом. В каждой лавчонке продавались портреты царицы в косынке сестры милосердия.

На фарфоровом заводе отвели помещение под лазарет.

Раненые, подпираясь костылями, выползали на заводский Двор, грелись на солнышке. В обеденный перерыв вокруг них толпились фарфоровцы. Раненые рассказывали про страшную жизнь в окопах: на фронте нет ни снарядов, ни сапог, ни хлеба для войск, генералы гонят солдат на убой, под ураганный огонь немецких пушек.

Один солдатик повесился в лазарете, чтобы не идти обратно на фронт.

Многих фарфоровцев взяли на войну. Другие ждали своей очереди. Фронт казался им страшней могилы.

Немцы наступали на Ригу. Русские вывезли из Риги все ценное, готовясь сдать город. Рижские рабочие были отправлены в Петроград. Рижские токари по фарфору попали на императорский завод. Они были непохожи на токарей-фарфоровцев.

Рижане глядели на мастеров без всякого подобострастия и даже спорили с ними, отстаивая свои права. "Права рабочих" - таких слов не слыхали на заводе с девятьсот пятого года!

Рижане держались кучкой, толковали вполголоса о каких-то своих делах, - нет того, чтобы сходить в церковь или в "Бережки" покалякать с фарфоровцами о заставских сплетнях.

Начальство сразу невзлюбило рижан.

- Никогда барон Вольф не допустил бы таких токарей на императорский завод. Наш новый директор слишком либерален, - с горечью говорили мастера.

Вместо Вольфа на заводе был новый директор - русский дворянин и камер-юнкер Струков, любитель искусств, покровитель художеств. В нем не было никакой строгости и никакого величия. Поселившись на заводе, он устроил себе кокетливую спальню в директорском кабинете. В этой спальне на окнах висели клетки с птицами, чирикали щеглы и чижики, ученая канарейка звонила в маленький колокольчик. По утрам директор, седенький, опрысканный духами, одетый в чесучовый костюмчик, пробегал по мастерским и рассказывал встречным о том, как он любит птичек, цветочки и прекрасное искусство.

Занятый птичками и цветочками, директор не заметил, что на завод вернулись неблагонадежные живописцы - Войткевич и Назаров, не заметил и того, что рижские токари неспроста держатся кучкой.

В Риге эти токари уже участвовали в стачках и сиживали в тюрьмах. Некоторые из них уже работали в большевистских ячейках. Они приступили к подпольной работе на императорском заводе. Для этого были нужны осторожность, выдержка и твердая воля.

"Хорошие люди" терпеть не могли рижан. Один живописец, когда случилось ему войти в токарную, обвернет, бывало, руку полой халата, а потом уже возьмется за дверную ручку. Вот до чего были противны ему эти рижские токари!

А рижане и в ус не дули. Поглядят на сердитого живописца, усмехнутся, только в глазах у них блеснет какой-то огонек и погаснет - до поры, до времени.

Рижане дружили с фарфоровской беднотой. Одного фарфоровца позовут в чайную, потолкуют с ним по душе, другому дадут почитать книжку, третьему, если он человек надежный, покажут большевистскую листовку.

Видели фарфоровцы - рижане говорят дело. Верно - никаких прав нет у рабочего на императорском заводе. Верно - делятся фарфоровцы на черную и белую кость. Верно - укрывает директор на заводе шкурников и кулачков, а настоящих рабочих посылает на фронт.

Мало-помалу стали фарфоровцы уважать рижан и слушаться их советов.

В шестнадцатом году царь собрался навестить завод. Начальники на заводе забегали, засуетились, готовя встречу царю. В былое время завод встречал своего хозяина торжественно. Красный ковер устилал лестницу, в мастерских пахло духами, хор верноподданных фарфоровцев горланил "Боже, царя храни". Самые усердные холуи гнались за царской коляской и целовали пыльные спицы ее колес.

Рижане это знали. Они готовились к встрече царя по-своему. Они напечатали листок, в котором говорилось, что царь - главный эксплуататор рабочих, а заводские начальники - его верные псы: "Вы поглядите, как они заюлят перед своим хозяином!" Листок призывал фарфоровцев сохранить свое достоинство, не унижаться перед одним из виновников кровавой войны.

Этот листок рабочие читали в ночную смену возле горнов и у печей, в которых варилось стекло.

Начальники ничего не знали про листок, но душа у них была неспокойна. Они решили удалить рижан с завода на тот день, когда приедет царь. Одного токаря послали с поручением в город, у другого разобрали станок, будто понадобилось его спешно чинить, третьему мастер в глаза сказал: "Ты, брат, завтра на завод не показывайся. Чтобы духу твоего не было! Понял?" Но и тут начальство не успокоилось: а ну как рабочие заговорят с царем-батюшкой о войне и спросят его, почему это немцы нас бьют?

Директор строго-настрого приказал рабочим не разговаривать с царем. Когда его величество войдет в мастерскую - встать; когда его величество направится к выходу - грянуть "Боже, царя храни". Если его величество спросит что-нибудь - ни в каком случае не отвечать, - говорить за рабочих будет сам директор.

Молодежь втихомолку пересмеивалась.

- Вот спросит меня царь что-нибудь, а я замычу - м-мм, как немой... Ведь не приказано отвечать...

В отделе оптического стекла шептались:

- Хорошо бы горшок со стеклом пробить. Придет царь, ан стекло все вытекло, смотреть нечего.

Певчих подразнивали:

- Как насчет "Боже, царя"?

- Молчи уж... Ладно споем. Как грянем - на том берегу услышат.

Царь приехал. Он был маленький, неказистый, равнодушный ко всему на свете. За ним толпой шли свитские генералы в золоченых мундирах. Директор вел их по заводу, бледнея и краснея от волнения.

Живописцы встали, едва царь ступил на порог, и стояли навытяжку. Но живописец Кудрявцев сперва встал, а потом снова уселся на табурет.

- Встань, встань сейчас же!.. - кинулись к нему свитские.

- Ах, виноват, забыл...

Директор закусил губы с досады.

В скульптурной мастерской ему ударило в глаза какое-то красное пятно. Молоденькая скульпторша в красном сатиновом халате стояла среди белых фигурок и так неприветливо взглянула на вошедших, будто сказала: ходят тут без толку, только работать мешают!

Царь испуганно стрельнул глазами в сторону фигурки в красном и пробежал в следующую дверь.

У директора перекосилось лицо.

Дальше пошло еще хуже. В оптическом отделе стекло в горшках переварилось - смотреть было нечего. Бинокль из заводского стекла, поднесенный царю, оказался со свилями. Ни в одной мастерской не запели "Боже, царя храни"...

"Хоть бы проводить царя отечественным гимном!" - в отчаянии думал директор. Он послал регента созвать певчих на подъезд, когда царь направился к выходу.

Царь уселся в свою коляску и уехал, а на подъезде не было еще ни одного певчего, - они не вышли из мастерских.

- И чего царь ездит по заводам? - сказал старый рабочий. - Глядит он на все вполглаза, слушает, что ему говорят, вполуха, ничего ему не интересно, - ну и сидел бы дома.

Царский приезд скоро был позабыт на заводе. Жить становилось все труднее, дорожали припасы, в городе не стало дров. Даже императорским рабочим-фарфоровцам не хватало заработка на житье.

В те годы фарфоровцы, кончив работу, валили в проходную и толпой дожидались там, пока унтер откроет двери.

Рижане пользовались этими минутами ожидания. Стоя в темной проходной плечом к плечу с другими рабочими, они толковали вполголоса про войну, про дороговизну, про плутни начальников. Если бы унтер сквозь гул голосов расслышал какое-нибудь смелое словечко, он все равно не разглядел бы толпе говорившего. С каждым днем у рижан становилось все больше собеседников, и разговоры в проходной становились все громче.

Однажды фарфоровцы особенно расшумелись: в день получки они не получили жалованья. На заводе не было денег. Все были недовольны, даже "хорошие люди" разворчались.

Рижане пригласили "хороших людей" в "Бережки" пить чай с вареньем. За чаем рижане завели осторожные речи: вы, дескать, хорошие люди, старинные работники, вас и начальство уважает. Что вы скажете насчет тяжелого положения рабочих?

Дули на блюдечко "хорошие люди", покряхтывали, поругивали начальников: какое ныне житье фарфоровцам? Видишь ты, даже получку нам не заплатили. Разве так жилось прежде? Насчет того, чтобы предпринять что-либо, - отчего же не предпринять?

"Хорошие люди" согласились прийти на фарфоровское кладбище потолковать обо всем с другими рабочими.

Вечером рижане созвали рабочих на кладбище. В случае опасности оттуда было легко ускользнуть в поля. Там, среди могильных памятников и замшелых крестов, рижане прямо сказали фарфоровцам:

- Пора рабочим предъявить свои требования начальству. Не послушается начальство - покажем ему свою силу: объявим стачку, остановим завод.

Кое-кто из фарфоровцев заспорил:

- Бросьте вы это дело, ребята! Какая там стачка! Лучшего не добьемся, а сами пропадем.

Кое-кто ушел с кладбища, но другие фарфоровцы согласились с рижанами. Они решили составить петицию и выбрали депутатов, которые должны были вручить петицию директору. "Хорошие люди" и не заметили, как попали в депутаты.

В ту же ночь рижане составили петицию. От имени рабочих они требовали у начальства прибавки заработка, квартир и топлива для неимущих, бесплатного лечения для больных и Устройства кассы взаимопомощи. Слесарь с соседнего завода переписал эту петицию своей рукой, чтобы фарфоровское начальство не дозналось по почерку, кто ее составлял.

На другое утро депутаты пошли к директору. Им пришлось пройти через музей. В музее блестели паркеты, сверкали золотом вензеля царей на сервизах, военные николаевские вазы стояли у дверей, как часовые.

Депутаты робко постучались в дверь кабинета. Потом они постучались погромче. Потом сказали: "Откройте, ваше превосходительство!" - и потрогали дверную ручку. Дверь была заперта на ключ. Директор притаился за нею и не подал голоса.

- Он нас с парадного хода не пускает - ну что ж, пойдем с черного! - сказали депутаты и пошли в кабинет другим ходом - через контору. Тут их встретил молодой инженер, взял у них петицию и пообещал, что начальство сделает "все, что будет возможно", для рабочих.

А директор так и не показался депутатам.

Тем временем фарфоровцы в цехах ждали ответа на петицию. Прошел час, прошел другой - ответа не было. Тогда токари бросили работу, шлифовщики остановили свои станки, живописцы отложили кисточки. Императорский завод стал.

Управляющий кабинетом его величества генерал Волков, прослышав о беспорядках, прикатил на завод. Он потребовал к себе депутатов. "Хорошие люди" с опаской отправились в директорский кабинет, но на этот раз с ними пошел один из рижских токарей.

Генерал хмуро взглянул на долговязого парня и процедил:

- Ну, говори, чего ты хочешь?

- Не я хочу - рабочие хотят. А чего они хотят, о том сказано в петиции, - ответил токарь.

- Ничего вы не получите, - отрезал генерал.

- Не получим, так не станем работать.

Генерал дернул плечом и отвернулся. Разговором с депутатами занялся тот инженер, который утром взял у них петицию. Потом депутатам сказали:

- Можете идти.

Едва депутаты вышли на двор, их окликнули рабочие:

- Идите скорее, вас ждем!

Рижане устроили общее собрание рабочих в шлифовке. Это было первое собрание рабочих на императорском заводе. Фарфоровцы решили, что завтра они выйдут на работу, но если начальство не исполнит их требований, они будут стоять у станков не работая, будут "итальянить"^*, как говорили тогда. После собрания все разошлись по домам. На другое утро в проходной появилось объявление. Директор обещал рабочим, что исполнит все, о чем они просят. Только бесплатного лечения он все же никак не может дать.

^* (Такой способ забастовки получил название итальянского потому, что впервые он был применен в XIX веке на железных дорогах в Италии.)

Рабочие принялись за работу. Они одержали победу над начальством. Но немного времени спустя директор уволил рижан с завода, потому что считал их виновными во всех беспорядках.

Конец старого мира

Двадцать седьмого февраля 1917 года на заводе работали неспокойно. Никому не сиделось на месте. Кто курил в уборной, кто выглядывал в проходную. В цехах спрашивали:

- Ну как, ничего не слышно?

- Покуда нет. Мальчишки дежурят на проспекте. Прибегут - скажут...

Директор не показывался из кабинета. Мастера не глядели в глаза рабочим. Все чего-то ждали.

Наконец под заводскими окнами раздался крик.

- Идут! Идут! - кричал мальчишка. Он бежал по проспекту, размахивая руками, то и дело оглядываясь.

А из-за старинной фарфоровской церквушки уже выползала колонна обуховцев. Красное полотнище колебалось над толпой. Обуховцы, как встарь, шли снимать с работы "фарфоровскую богадельню".

- Пришли! - завопил мальчишка и с размаху влетел в проходную.

Дверь захлопнулась. Унтер щелкнул ключом.

- Держите щенка! - сказал сердитый чиновник и, схватив мальчика за шиворот, подтащил его к караульным солдатам.

Солдаты молча стали возле пленника. Чиновник приказал охранять дверь и пошел к директору с докладом.

Мальчик оторопел. За дверью шли обуховцы, там реяло красное знамя, там была революция. Здесь был императорский завод. В полутьме проходной мерцали медали унтера, блестели штыки солдат, холодные пальцы чиновника чуть не оборвали мальчишке ворот.

Мальчик сел на пол и заплакал.

- Погоди плакать-то! - сказал караульный солдат.

Обуховцы уже стояли за дверью. Бах! - разбилось где-то окно, в ответ ему дзенькнуло другое. По лестницам кто-то затопал, наверху заскрипели двери, во дворе звенели шаги бегущих.

Толпа фарфоровцев ввалилась в проходную. В тесноте и сутолоке сама собой распахнулась дверь, толпа хлынула на Улицу, унося с собой мальчика, как поток уносит щепку.

Унтер скрылся. Караульных солдат как не бывало. Люди запели "Марсельезу" и зашагали вперед.

В скульптурной мастерской в это время старик рабочий прочищал большого белого медведя, отмятого из влажной фарфоровой массы.

- Бросай, дед, работу! Обуховцы пришли! - крикнул молодой парень, вбежав в мастерскую и второпях напяливая куртку.

- Нельзя бросить. До завтра медведь высохнет, - степенно сказал старик.

- Пускай бы вовсе засох! Идем скорей, а то опоздаем!

На другой день фарфоровцы устроили собрание в закопченных кирпичных стенах стеклянного шатра. Они выбрали своего представителя в Совет рабочих депутатов. Выбрали токаря. Он простился с товарищами, словно шел в бой.

На улицах еще трещали пулеметы, щелкали ружейные выстрелы. Городовые, примостившись на чердаках, стреляли в рабочих. Рабочие отряды снимали городовых и сбрасывали пулеметы на мостовую.

Фарфоровцы выбрали милиционеров для охраны завода и раздали им винтовки, брошенные караульными солдатами. На императорском заводе заработал первый завком. Над старым зданием развевался красный флаг.

Царь всея России сложил с себя корону. Власть в стране перешла к Временному правительству.

По ночам мимо завода мчались автомобили с потушенными огнями. На крыльях машин, выставив вперед винтовки, лежали люди с погонами на плечах. Это сановники и великие князья удирали со своей охраной из города. Фарфоровские милиционеры останавливали автомобили и отводили беглецов в райсовет. Все же не один автомобиль успел, отстреливаясь, проскочить мимо пикета в темноту.

- Эх, упустили чертушек!.. Они еще наварят нам такой каши, что век не расхлебаешь... - горевали пикетчики.

А очереди за хлебом становились все длиннее. Мимо завода проходили полки на фронт. Временное правительство не собиралось кончать войну.

На заводах шли митинги. Ораторы-большевики звали рабочих бороться за хлеб, мир и свободу.

Токари-большевики вернулись на завод. Вместе с другими рабочими они работали в завкоме. Они держали связь со Смольным. Они организовали на заводе Красную гвардию.

В ночь на двадцать пятое октября фарфоровцы-большевики вооружились винтовками и отправились в заводском автомобиле на Кавалергардскую улицу. Они забрали газетный шрифт из прежней редакции "Правды" и отвезли его и Ивановскую улицу. Там помещалась большая типография одной буржуазной газеты. Фарфоровцы с оружием в руках заняли эту типографию и приготовили все к выпуску номера "Правды".

Вечером ухнули пушки "Авроры", красные части пошли на штурм Зимнего, в Смольном открылся второй съезд Советов. Правительство капиталистов пало.

В белом зале Смольного при ярком свете хрустальных люстр на трибуну вышел Владимир Ильич Ленин и сказал:

- Товарищи! Рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась... В России мы должны сейчас заняться постройкой пролетарского социалистического государства!

Исполнилось все, о чем толковали рабочие-кружковцы со своим лектором в убогой квартирке за Невской заставой двадцать с лишним лет назад.

Фарфоровский автомобиль вернулся за Невскую заставу нагруженный пачками газет, в которых были напечатаны первые ленинские декреты - о мире и о земле.

Фарфоровцы-большевики вернулись на завод. С оружием в руках они прогнали с завода самых отъявленных врагов советской власти и поставили на их место новых работников. Старые фарфоровцы озлобились. Они считали большевиков захватчиками власти. Они травили рижских токарей, мешали им работать, не подавали им руки.

Когда большевик выступал на заводском собрании, товарищи с винтовками в руках окружали трибуну, готовые ежеминутно отразить нападение.

Это было трудное и опасное время для нашей страны. Но советская власть становилась крепче с каждым днем, а враги ее ослабевали.