Скопинская старина

Я поехал в Скопин, как на экскурсию, в прошлый век.

Мне довелось и слышать и читать о прославленных скопинских гончарах из небольшого городка на Рязанщине, а в Историческом музее и Музее народного творчества в Москве видеть удивительные по красоте кувшины и вазы.

Скопинская старина

Гончарное производство скопинских мастеров, зародившись в незапамятные времена, ограничивалось до середины XIX века простой сельской посудой: горшками, мисками, крынками, иногда украшенными орнаментом. В шестидесятых годах прошлого столетия расцвело здесь художественное керамическое производство, да такое, что слава о нем разнеслась по всему миру.

В Историческом музее хранится кувшин. Основа его состоит из «полкана» - полуконя-получеловека с дубинкой на плече. Полкан несет разукрашенную узорами точеную бадейку, прикрытую крышкой с двумя поднявшимися на задние лапы собачками. Рядом стоит не менее затейливый сосуд в виде хищной птицы - скопы, сжавшей в когтях маленького зайчонка. Крыльями она придерживает кружку, ручкой для которой служит длинная рыба вроде угря. На крышке уместился заяц, поднявший лапки.

При цельности общей формы поражала способность скопинских мастеров соблюдать пропорции отдельных частей, разнообразить силуэт и обогащать вещь узорными деталями. Вылепленные из глины животные, птицы, рыбы как будто застигнуты наблюдательным скульптором врасплох, запечатлены в свободном и естественном движении.

«Ценители народного искусства, - читаем мы в книге «Русская керамика» А. Б. Салтыкова, - стали ездить за произведениями скопинских гончаров в самый Скопин и создали ему мировую славу, вполне заслуженную, так как ничего равного этим произведениям русского народного искусства мы не видим среди скульптурных посудных изделий других народов».

Я застал в живых «последнего из могикан» - восьмидесятилетнего, разбитого свинцовым параличом и уже не работающего сейчас Михаила Ивановича Тащеева, чьи произведения некогда экспонировались на выставках, а теперь хранятся в музеях Москвы и Ленинграда. С памятью удивительно ясной, с мудрой улыбкой человека, много сделавшего на своем веку, он рассказывал о минувших днях. Говорил он с увлечением, будто рисуя картины, возникающие у него перед глазами; и в рассказах своих он оставался художником. Многое помнили и другие старики - соседи ныне умерших мастеров.

Хотя гончары на Рязанщине и работали в то время, когда в Петербурге уже существовал Казенный фарфоровый завод, а в Москве, Гжели, в Вербилках - «ценинные заведения» и «порцеллиновые мануфактуры», у них сохранились и старинные узоры и старинная техника. Скопинская старина - это древняя история русской керамики. Вот почему я записал рассказы Михаила Ивановича Тащеева и других стариков, со смертью которых обратятся в смутное предание подробности о жизни и работе их отцов и дедов.

Дед, Алексей Иванович Тащеев, звал внучонка ласково Мишаткой, в великий пост с Грибного базара из Москвы непременно привозил вяземские пряники, а мальчик все равно боялся старика и редко заглядывал к нему в дом. Приземистый, по-цыгански чернобородый, с глазами острыми и въедливыми, дед, рассердившись, отвешивал звонкие подзатыльники с каким-то особым удовольствием. Сердился старик часто, вспыхивал сразу, в гневе был слеп и неудержим. Больше всего досаждали ему не дочь и не внук, а сердил единственный сын Иван, Мишаткин отец.

Иван пил запоем. Кто из гончаров в Скотине тогда не пил? Кто не топил в вине горе от постылой жизни? Ремесло гончаров почиталось самым последним, самым поганым и никчемным. Жили гончары на краю города в «Подзаводах», или, как насмешливо прозвали эту окраину, в «Маньчжурии». Хорошие девушки замуж за гончаров не шли, дразнили их горшколепами да свистушечниками. Иван Тащеев слыл из пьяниц пьяницей: как загуляет, так пропьет с себя все до нитки и потом покорно идет к отцу на расправу.

Мишаткин дед постоянно корил Ивана за пьянство - в том и видел корень неладов. Но Иван по-иному объяснял Мишатке семейную распрю: «С таким нравом, как у моего бати, и ангел с пути собьется».

В молодые годы дед считался первейшим кулачным бойцом. Хоть ростом Алексей Иванович и не вышел, а все говорили про него, что «дерзок на руку». Сам себя он аттестовал такими словами: «Невеличка птичка, да ловка».

Бился он на масляничных «стенках» лихо, но смешно: кинется в свалку, ударит одного, другого из городских и тут же бежать. Над ним посмеивались:

- Что ж ты, Алексей, тягу дал?

- Бег-то, может, и нечестен, а уместен! - отвечал Алексей Иванович, сплевывая кровь изо рта, и опять лез в драку.

Сыну Алексей Иванович сам подобрал невесту. Толковали про нее, что девушка порченая и бьет ее падучая, но гончару ли привередничать? Да и отцовой воли Иван ни за что бы не переступил. Сыграли свадьбу, а немного времени спустя дед в приступе гнева прогнал сына из дома:

- Поди-ко сам заработай копейку!

А уж если он слово сказал - будь хоть прав, хоть неправ - обратно его не возьмет. Нравно жил старик.

Пошел Иван в работники к тем гончарам, что имели «дело» побогаче: месил глину, на допотопном круге лепил горшки и морил их в горне, который стоял, как у всех, на усадьбе. Загрузит горн горшками, покроет битым черепком, а после обжига накидает навоза, на навоз - земли, еще раз подбросит дров и закроет заслон. Скопинские гончары в ту пору поливы еще не знали и ладили только такой вот «черный» товар или «синюшки».

Когда родился первенец, Иван пошел звать Алексея Ивановича на крестины. По дороге увидел тещу и позвал ее.

Родителю сказал почтительно:

- Пожалуйте, тятенька, Михаила крестить. Тещу я уже упредил.

Алексей Иванович побелел весь, один глаз прищурил, а другим будто просверлил:

- Что?!. Тещу прежде позвал, а потом ко мне притащился? Вон отсюда!

Схватил он тяжелый железный безмен. Иван едва ноги унес.

Несладко шла жизнь у молодых Тащеевых. Поп из Богоявленской церкви у Мишаткиной матери изгонял беса. Знахарки пользовали отца от запоя. Суля себе смерть без покаяния и всякие напасти семье, Иван Алексеевич давал зарок не пить то неделю, то месяц, то даже три месяца. Зарок всегда выдерживал, но потом снова принимался за свое.

Едва Миша подрос, его тоже усадили за гончарный круг. Тогда отец уже имел свою мастерскую. Лепил мальчик горшки так же, как это делали и отец, и дед, и прадед. Но сначала научили его готовить глину. Покупали ее в селе Пупки, по двугривенному воз. Летом на усадьбе, в яме, выложенной досками, а зимой в избе глину вымачивали. Когда она набухала, ее перелопачивали, выкладывали на пол, посыпанный песком, и долго всей семьей месили босыми ногами. Попадется камешек или щепка - выбрасывают рукой. Семь потов сойдет и у отца, и у Миши, и у братьев, пока глина сделается мягкой и ровной. Ее еще руками перемнут, а когда станет легко отлипать от рук, считай - поспела.

Потянулась у Миши жизнь такая, как во всех избах у подзаводских гончаров. А жило тогда в Скопине и работало в сорока шести мастерских без малого три сотни горшечников. Всех не перечислишь, да не всех и помнят. Известны были Оводовы, которых «по-уличному» звали Сироткиными, Желобовы, они же Жирновы, Тащеевы, за которыми закрепилось прозвище Огузковы, Максимовы, Бакаревы, Пеленкины, Воронины. Прославились они тем, что не только лепили горшки, как их отцы, деды и прадеды, но и ввели «художество».

Началось это «художество» с того, что стали скопинские горшечники обижаться: на базарах, куда ни повезут свои «синюшки», всюду укоры:

- Смотрите, из Липецка товар везут светлый, блестящий, на солнце, как стекло, горит, а у вас синь да чернь.

Задумались скопинцы: как бы раздобыть секрет глазури? Пока другие горшечники об этом только судили да рядили, старик Оводов послал в Липецк сына Федора с наказом во что бы то ни стало привезти поливу.

Тот нашел ходы-выходы, выведал тайну, привез рецепт. На первой же ярмарке в Рязани Оводовы раньше всех распродали товар.

Желобовы и Тащеевы подступили было к Федору и Василию Оводовым, но у братьев для всех один ответ:

- За секрет в Липецке немалые денежки плачены.

Сохранить тайну Оводову помешала жадность. Видит старик, что сыновья сколько ни слепят горшков - все в один день распродадут, и стал он нанимать работников. Вдруг - невиданное дело - нашлись невесты для батраков-горшколепов. А разгадка-то простая: разве сват свату за чаркой вина не расскажет всего, что знает сам? Скоро все скопинские горшечники делали поливу не хуже Оводовых: и светлую, и коричневую марганцевую, и зеленую медную.

Мишаткина мать строгала из чурки свинец, на медленном огне пережигала его, затем отец мазал горшки дегтем и посыпал свинцовой крошкой - «глетом» с примесью марганца или меди для цвета.

Спутником глазури стало свинцовое отравление. Как грозное предупреждение, на деснах появлялась черная свинцовая кайма. Потом начинались судороги, обмороки, свинцовые параличи, а нередко и смерть.

Мише Тащееву было лет восемнадцать, когда он подружился с одним из оводовских учеников, сыном пастуха Чеберяшкиным, по прозвищу Язвик.

- Что это тебя, Митя, как кличут? - спросил он парня.

Тот подозрительно посмотрел на Тащеева: не смеется ли он, часом? Но, увидев миролюбивую улыбку, передернул плечами:

- Я тебя не спрашиваю, чего Тащеевых дразнят Огузковыми. Ты вот знаешь, откуда ваша кличка пошла?

Миша покачал головой. Он и в самом деле не знал этого. В Скопине всех почему-то звали не столько по фамилии, сколько по «уличному» прозвищу.

Тогда Чеберяшкин улыбнулся и торжествующе сказал;

- А я, брат, знаю. Язей отец любил ловить, и я люблю. Вот и привязалось к нам новое имя.

- Язей? На Верте? И сейчас ловишь?

- Ловлю.

- Возьмешь меня?

- Хочешь, так пойдем.

Под воскресенье они рыбачили вместе и принесли домой на уху. Потом Язвик зазвал Михаила на перепелиную охоту.

Перепелов Язвик ловил в озимой ржи и молодых овсах. Из гусиных ножек смастерил он себе и Михаилу дудочки- манки. Подуешь - точно перепелка свистит: «Фьить, фьить». С этими свистульками шли ловцы на перепелиные места и накидывали сети на овсы, где перепелки выводят птенцов. Садились и тихонько посвистывали в манки. Перепела сразу отзывались, бормотали по-своему:

«Пьить вольват... Ммома».

- Мамкует, - говорил про них Чеберяшкин.

Вот так помамкуют перепела, подлетят на зов, сядут на землю, а когда парни их спугнут, взлетят и запутаются в накинутых на овсы сетях.

- На что они тебе? - спросил Тащеев.

- Для Оводова.

Тащеев знал, что Оводов любил птиц, вернее любил выпускать их на волю.

Чеберяшкин рассказал о своем плане:

- Мне он за птиц ничего не даст: его ученик. А ты принесешь - деньги получишь. У него такса - по копейке за штуку.

Михаил отнес Оводову перепелов, посмотрел, как мастер «добродетель сделал», выпустив их на волю, и получил пятиалтынный. С такими деньгами приятели решили идти на вечорку.

В Скопине любили устраивать вечорки, и порядок был строгий, раз навсегда заведенный. Девушки приходили в обычных рязанских нарядах: шушуне, панёве и переднике - «запани». Угощенье подавали скромное: чай с конфетами, которыми кто-нибудь из девушек или сноха обносили гостей. Если дом побогаче, прибавляли орехи и «жамочки» - маленькие мятные пряники.

Михаила Тащеева - парня кудрявого, веселого, песенника и танцора - девушки всегда приглашали. После удачной охоты на перепелов приятели накупили орехов и конфет и явились к Желобову - двоюродному брату Мишиного отца. Там очистили горницу для гостей. На скамьях сидели девицы, лузгали семечки и щелкали орехи. Парни перешептывались со знакомыми девушками. Под гармонь танцевали кадриль лансе в восемь пар, польку и вальс, играли в «монаха», когда по всем правилам можно было целовать девушек. Попозже, как обычно, все окружили Михаила: спой. Он взял гитару, лихо тряхнул кудрями, тронул струны и запел любимую:

 На серебряных волнах, 
 Золотом песочке 
 Долго девы молодой 
 Я искал следочка.

Это был трогательный романс о том, как милый ждал возлюбленную, а в это время в церкви ее венчали с нелюбимым и как все же состоялась «роковая» встреча.

Пришлось спеть еще и популярную тогда «Ножку-чародейку».

Было поздно. Завтра Михаилу и Дмитрию чуть свет вставать и снова садиться за круг. Они собрались домой. В ту пору отец у Михаила пить бросил совсем и в своей мастерской лепил горшки вместе с сыном, надумал даже работника в помощь брать. Михаилу хотелось, чтобы его приятель Чеберяшкин перешел к ним. Уйдя с вечорки, Тащеев завел об этом речь.

Квасники и фигурные подсвечники работы скопинских гончаров (из собрания Государственного исторического музея в Москве)

- Чудак, - ответил Дмитрий, - я же у Оводова полтинник в день получаю.

- Отец рубль положит, - ответил Михаил, и то, что он соврал, Язвик сразу заметил.

- Я ему горшков налеплю от силы гривен на шесть, а он мне целковый отвалит? Бреши. И потом я у Федора Ивановича художеству учусь: кувшины колесом и кувшины голубем леплю.

- Можешь голубя?

- Могу. Вылеплю сначала птицу-голубя, на крыло горлышко примажу, сбоку ручку, а впереди сосочек - из чего льется. Приходи завтра, покажу.

Назавтра Михаил не стал помогать отцу. Он долго шептался с родителем так, чтобы другие не слышали, и, надев воскресную шелковую рубаху, ушел к Оводовым.

В мастерской у братьев Оводовых Михаил увидел обоих хозяев, племянника Федора Ивановича - Ваню, двух нанятых мастеров - Грищанина и Рудакова - и Дмитрия. Мастера и Дмитрий лепили фигурные вещи - квасники и кувшины с изображениями голубей, рыб, орлов. Сами Оводовы трудились над четырехгранными «колёсами» для квасников: кроме них, это никому не давалось. У Михаила глаза разгорелись: экая красота!

«Обязательно сманю Митрия к себе», - подумал он. Именно о том Михаил утром и с отцом сговаривался. Пора было и Тащеевым переходить на «художество»: оно было выгодней, да и любопытней.

Интерес к «художеству» возник в Скопине после того, как здесь появилась глазурь. Старик Желобов отправился с заказанными ему глиняными трубами в имение графа Бобринского. Там мастеру поручили делать лепнину для зала, и он прожил некоторое время в имении. Больше всего поразили старика стоявшие в саду мраморные львы, особенно тот, что положил лапу на шар. Вернувшись домой, Андрей Иванович Желобов рассказал о львах сыну Михаилу. Тот был парень хоть и задиристый и шумный, особенно во хмелю, но способный. Услышал про львов и говорит отцу:

- Хорошо запомнил?

- До коготочка, до кисточки на хвосте.

- Рассказывай, слеплю.

И, выслушав рассказ, принялся лепить. Получился у него лев страшный, со свирепой мордой, с огромной гривой и, как рассказывал отец, лапу держал на шаре. Сошлись гончары смотреть на диковинного зверя. Конечно, все, кто мог, в подражание вылепили львов. Таков уж обычай у скопинцев - друг перед другом показать свое уменье.

Лучше всех вышло у Федора Оводова. Он продавил глину сквозь «редину» - нечастую материю, - и волосы для львиной гривы получились «настоящие». Как победитель, он водрузил двух львов на ворота своего дома. По старым городовым правилам каждый ремесленник обязан был выставлять в качестве вывески свои изделия. На воротах Тащеевых стояли большие шары, у Ворониных - орлы. Теперь у Оводовых появились львы.

Прославился Федор Оводов, однако не раздобытой в Липецке поливой, не львом и не тем, что мог, взглянув на журнал, вылепить слона, а на слоне - англичанина или, увидев на улице важную барыню, изобразить ее из глины. Всех поразил мастер тогда, когда женил своего племянника Ваню.

У самого Федора Ивановича детей не было, и всю любовь он перенес на племяша. Невесту подыскал у Дубинкиных, тех, что горшками торговали. Родня пришла на свадьбу спесивая: как же - коммерсанты согласились отдать дочь за горшколепа! Федор Иванович сидел скромненько, потчевал гостей разносолами. Подали самовар. Начищенная медь отливала на солнце золотом, внизу сквозь дырочки горели угольки. Федор Иванович чайком угощал, и так он это увлекательно делал, что гости опорожнили весь самовар. Тогда встал хозяин, взял самовар за ручки и говорит:

- Расступись, честной народ!

К молодым обратился:

- Поздравляю вас, Ваня и Оля, с законным браком. Живите счастливо. Я же по старому обычаю на счастье вам...

Не закончил своих слов Оводов и бросил самовар оземь. А был это самовар не медный, а вылепленный мастером из простой глины и разделанный глазурью под золото. Разлетелся он на полу на мелкие черепки.

У Федора Ивановича в глазах слезы блеснули, но он бодро так закончил:

- На счастье бью. Ура!

Гости поддержали его вразброд: растерялись, поверить не могли, чтобы мастер, хотя и наипервейший, в силах такое чудо сотворить. Выходит, из глиняного самовара чай пили и ничего не заметили.

Желобовым победа Оводова - нож острый. Все на улице это знали и ждали, что же выдумает Михаил Андреевич Желобов, мужик, как его звали, «колготной», мастер «затейливый», но «куражистый».

Причуд у него и в самом деле было много. Больше всего он боялся дурного глаза. Закончит работу на круге - обязательно пальцем крест проведет, чтобы нечистая сила не подшутила. Как дойдет до обмазки горна и обжига, бродит сам не свой, никого близко не подпускает. Стоит даже из ребят кому подойти, схватит «скрябку» - лопатку - и, как бешеный, кинется:

- Уходи! Убью!

Из-за этого обжиг он всегда вел ночью.

Если, неровен час, горшки или кувшины все же лопались или плохо на них ложилась глазурь, кричал на всю улицу:

- Подсмотрели, анафемы! Сглазили, окаянные!

Нужда была в доме Желобовых отчаянная. Семья - семь ртов, а сапоги на всех одни. Если «сам» - Андрей Иванович - наденет, то ни Михаилу Андреевичу, ни сыну Мите уже не выйти. А в крайнем случае приходилось навертывать онучи да браться за лапти. У вышитой рубашки, той, в которой венчался Михаил Андреевич, подол уже истлел, а но воскресеньям мастер все же ее надевал: другой выходной не сумел завести.

С Тащеевыми - те через дорогу жили - Желобов ссорился чуть не каждый день. Выпивал самую малость, бросал работу, подходил к тащеевскому дому и ну честить:

- Заважничал, Огузок! А я знаю, откуда ты! Тоже, как и я, в лапоточках хаживал.

А то брал свой глиняный кувшин, с которым по воду ходил (ведра у него никогда не было), привязывал на веревку и возил по улице перед тащеевским домом. Сам кричал:

- Не бьется! Хоть Огузковы и возами горшки на базар отправляют, а такого не сделают.

И верно: не только Тащеевы, но и другие скопинские гончары, кроме разве Федора Оводова, не могли делать столько затейливых вещей, как Михаил Желобов. Он один в городе лепил из глины печные плиты. А уж какие фигуры выдумывал! И медведей с гармошкой, и птиц, и кувшины, и квасники - на загляденье! Двуглавых орлов в Скопине все лепили, а Желобов и их делал по-своему. Пришел как-то домой навеселе и сказал сыну Мите:

- Надо почудней что-нибудь смастерить.

И озорства ради дал он орлу в одну лапу... скрипку, а в другую смычок. Это царской-то гербовой птице! Понимал мастер, на что шел, потому что потом признавался:

- Мое счастье, что жандармы не сцапали. А то очень даже легко мог прогуляться в Сибирь.

Все же неприятностей он не миновал, хотя и по другому поводу. Возле Скопина стояли два древних монастыря - Троицкий и Дмитриевский, - куда монахов ссылали за пьянство и разгул. Скопинцы в насмешку звали эти места «беспечальными монастырями» и рассказывали о них разные смешные истории. В городе известен был монах по прозвищу Володька Хромой, не смирившийся даже и в обители для проштрафившихся. Наблюдательные и любящие острое словцо и шутку скопинские гончары часто изображали монахов.

Появились сначала в мастерских, а дотом и на ярмарках глиняные бутыли для вина и водки, изображавшие «черную братию». Вино лилось через монашеский клобук, затыкавшийся обыкновенной пробкой. Но Желобову показалось и этого мало: вылепил он архиерея, тоже как винную бутыль, и отдал эту новинку скупщику, который собирался в Козлов на базар. Тот приехал и выставил скопинские «художества». На беду мимо шел архиерей, живший там на покое. Увидел он глиняного «владыку» и рассердился:

- Кто делал?

Скупщик оробел и сознался:

- Мастер Желобов из Скопина.

- Богомерзкую куклу эту разбей, а безбожнику Желобову прикажи от моего имени, чтобы больше не смел такое святотатство творить.

Передали это Желобову. Тот только хитро подмигнул:

- Делать-то я стану, а в Козлов их, понятное дело, уже не возить.

Был у Желобова друг - Максимов Иван Ануфриевич. И жил он не очень далеко, и тоску они разгоняли вместе.

Как-то в воскресенье зашел Максимов к другу и увидел на комоде новую работу - оленя. Стоял гордый лесной зверь передними ногами на камне, настороженно смотрел вдаль. Широкие ветвистые рога вразлет. Залюбовался Максимов и даже не скрыл одобрения:

- Хорош! - завистливо сказал он.

Когда гость ушел домой, Желобов подмигнул сыну:

- Помяни мое слово: лепить будет.

И верно: попробовал Иван Ануфриевич вылепить такого же оленя. Все, казалось, поставил на место: так же опирался олень на камень, и рога у него были такие же, но Максимов сам признался, когда в воскресенье снова зашел к приятелю:

- Вида, понимаешь, нет.

Стал он просить Желобова:

- Продай одного. Для модели.

У Желобова к тому времени уже три таких оленя стояли - один другого краше.

- Купи, - усмехнулся Желобов. - Полтора целковых любой.

- Ты что, в уме? - замахал на него руками Максимов. - Пятиалтынного за глаза довольно.

- Я своей работе цену знаю, - не без гордости ответил Желобов. - Не хочешь покупать - прими в подарок. Копейки не возьму.

Но тут заупрямился Максимов:

- Даром не хочу.

- Это твое последнее слово?

- Другого не жди.

Желобов взял одного оленя и со всего размаха бросил об пол так, что черепки во все углы брызнули. За ним второго, третьего. Потом спокойно сказал другу:

- Чтобы не было раздору между нами.

И больше оленей не лепил.

Вот этот самый Михаил Андреевич Желобов, увидев, как ладно лепит львов его соперник Оводов, задумал сделать такое, чтобы было почище глиняного самовара и весь город удивился бы.

Принялся он лепить черепицу. Станка у него, конечно, не оказалось, и формовать пришлось вручную. Сначала посмеивались над ним: эка невидаль - черепица. Но когда покрыл Желобов крышу и стал выкладывать гребень, все рты разинули. Что ни черепица, то фокус. Каждая с фигурой. Тут и медведи с гармошкой, и орлы, и петухи, и бараны, и замысловатые колечки змей, вроде тех, что на квасниках лепили. Не побоялся мастер среди этой живности поставить и любимые смешные фигуры монахов.

Добился Михаил Андреевич своего. На «желобовскую крышу» приходили смотреть жители со всех концов Скопина, восхищались, качали головами:

- Такого другого мастера у нас нет.

Желобов был горд. Он чаще появлялся перед окнами Тащеевых и ехидно кричал:

- Дочку в гимназию отдал? Мои - босоногие, да зато какого мастера дети! Знаменитого!

Он бы и к Оводову пошел покуражиться, да тот жил далеко.

Но недолго продолжалось торжество Желобова. Слепить-то он гребень слепил, а хорошенько закрепить каждую черепицу не сообразил. Налетел осенний ветер, и однажды утром недосчитался хозяин нескольких фигурок. А к весне и ни одной из них не осталось.

В ту пору в семье Тащеевых произошли важные события: дед Алексей Иванович помирился с сыном Иваном, отцом Михаила. Вернее сказать, не помирился, а сам склонил свою седую голову перед сыном, которого, было время, всячески унижал.

Уже с десяток лет существовал в Скопине банк. Некий купец Оводов, однофамилец горшечника, принятый в семью деда своего Рыкова, основал вместе с другими местными дельцами частный банк, имея капитала всего-навсего десять тысяч рублей. Люди в правление подобрались оборотистые, выпустили листовки со столь звонкой рекламой, пообещали такие высокие проценты, что привлекли миллионы рублей вкладов, главным образом от духовенства. Рыков почувствовал себя царьком в Скопине, стал задавать балы и обеды. Он добился того, что к Скопину провели железную дорогу, начал поиски каменного угля, замостил улицы родного города, настроил много хороших каменных домов и всем жителям Скопина, кто только хотел, раздавал ссуды на торговлю и обзаведение. Дед Тащеева тоже соблазнился и взял три тысячи под залог дома, который и двух сотен не стоил.

Вдруг разразился небывалый скандал, и город Скопин сразу прогремел, хотя на сей раз слава ему выпала незавидная. Оказалось, что касса банка пуста, растрачено одиннадцать миллионов рублей. Все газеты были полны материалов о «скопинской панаме», и у Тащеевых, которые собирали все, что писали о Рыкове и его банке, накопился ворох газет и изрядная горка книг.

Салтыков-Щедрин в «Пестрых письмах» с насмешкой описал, как «народился благодетельный для России финансист... в городе Скопине-Рязанском и оттоле на всю Россию благодеяния изливает». Финансист раздавал деньги «иному под обеспечение, другому, который, значит, потрафить сумел, мнение о себе приятное внушил, - просто «за любовь», под расписку. Садись и пиши: столько-то тыщ сполна получил, а когда будут деньги - отдам. Только и всего».

Другой писатель - К. Станюкович - рассказал о днях, которые последовали за крахом Скопинского банка:

«В это время в городе господствовала необыкновенная сумятица. Аборигены, боясь описи, вывозили имущество и мебель в уезд. Все амбары с запасами зерна были очищены дочиста. Проклятия носились в воздухе против того самого Ивана Гавриловича, который еще вчера был «царьком» Скопина... На улице ругательства, вопли, стоны, плач стояли в воздухе. Почтенные духовные отцы, с трепетом входившие бывало в святилище рыковского кабинета для взноса дани, теперь, забыв заповеди о терпении и прощении, которые они часто проповедовали прихожанам, разражались проклятиями и звали на помощь прокурора и полицию».

22 ноября 1884 года в Московском окружном суде слушалось это громкое дело. На скамье подсудимых оказалось двадцать проворовавшихся скопинских «отцов города». А. П. Чехов, писавший в одну из московских газет отчеты о скандальном процессе, назвал этих дельцов «скопинскими американцами».

Дед Тащеев, конечно, не смог вернуть ссуду, взятую в Скопинском банке у Рыкова, и дом его, служивший залогом, пустили с торгов. Вот тут-то и подоспел Иван Тащеев, сын старика и отец Михаила. Он за бесценок купил дом. Своевольному старику пришлось смириться: без денег, мучимый удушьем, он дожил свои дни в семье сына, которого раньше ни во что не ставил.

Через два года после этой истории выпал на долю Михаила Ивановича Тащеева случай побывать в Москве, и он своими глазами увидел, как там ценили работы скопинских гончаров - Михаила Андреевича Желобова и Федора Ивановича Оводова. Да и его собственная работа тогда тоже выдержала испытание.

Михаил Иванович все-таки перетянул Дмитрия Чеберяшкина в отцовскую мастерскую. Наученный приятелем, стал молодой Тащеев лепить затейливые кувшины, подбукетники с птицами и зверями, квасники с голубем и кольцами. Все украшал «вылепками» - глиняными штампиками. И так ему это удавалось, что скоро он учителя обогнал и вышел в Скопине в число лучших гончаров.

Свои изделия сами скопинские мастера продавали редко. Этим занимались скупщики-горшечники из окрестных сел. За восемнадцать-двадцать рублей они покупали у гончаров весь горн - воза два всякой глиняной посуды, потом возили верст за сто, за двести от Скопина, зная, где бывают ярмарки или подходящие базары. Любили ездить в Козлов и в губернскую Рязань, где на четвертой неделе поста устраивалась большая, так называемая «середокрестная», ярмарка, а весной на Троицу и осенью в Иванов день - ярмарки поскромнее. Добирались и до Тамбова и до Воронежа, заглядывали на Украину и к Азовскому морю. Разъезжали по деревням, меняя горшки на яйца, зерно и уголь, который потом продавали горшечникам.

И Тащеевы и Желобовы любили делать свистульки: возня с ними небольшая, даже подростки их лепили, а доход приносят. Самой же большой мастерицей по этой части слыла вдова Рыбалка. Горна у нее своего не было, но она вместе с внучонком ловко лепила свистульки - барашков, собачек и даже гренадеров 1812 года - и необожженные продавала по копейке тряпичникам. Сестры Еремеевы (Ситниковы) тоже лепили свистульки.

Тряпичники давали обжигать свистульки Тащеевым и Желобовым, нагружали воз и ехали в дальний круг по деревням. Приедет в какую-нибудь деревню тряпичник, и сразу вся ребятня высыпает:

- Скопинский свистушечник!

Кто принес тряпье, тому свистульку - конька или барашка, - что малышу по душе придется. А тряпичник потом свою добычу сдавал на бумажные фабрики.

Но самая большая удача у скопинских гончаров всегда была связана с Москвой. Там на первой неделе великого поста и в Вербное воскресенье продавали огромное количество гончарных изделий. Вот в такую-то поездку и взял однажды двадцатилетнего Михаила его отец Иван Алексеевич Тащеев.

Все «художество», переложенное соломой, было упаковано в ящики и отправлено по железной дороге. Сами Тащеевы ехали до Москвы тоже на «чугунке».

Торговали в начале поста целую неделю на Грибном базаре. Начиная от Большого Каменного моста и вплоть до огромного здания Воспитательного дома на набережной Москвы-реки увидел молодой Тащеев сотни, если не тысячи, деревенских саней. Выпряженные лошади жевали сено, а приехавшие в Москву «торговые гости» стояли у своего товара, на все лады зазывая покупателей, и расхваливали кто. соленые грибы, кто баранки, кто лук или репу.

Иван Алексеевич отыскал подходящее место и разложил свои кувшины и подбукетники. Рядом устроился перекупщик Федор Лукьянов из села Вослебова, что под Скопином. Михаил знал, что Желобов передал ему все запасы готовых вещей, и, расставляя свои изделия, то и дело посматривал на соседа.

Красивые вещи получились у Тащеева: были тут и подбукетники в виде сов с затейливым гребнем-раструбом, и квасники, у которых по бокам украшенного жбанчика прилажены чешуйчатые рыбы, а на крышке сидела птица, и «полканы» - сказочные чудища, полулюди-полулошади.

Вещи Желобова оказались еще занятнее. Лукьянов разложил горшки. На самом видном месте устроил кувшин, у которого впереди было лицо офицера. Рядом поставил медведя с дудкой, драконов, двух монахов для водки и кружку, ручка у которой изображала изогнувшегося акробата на трапеции. В середину он уместил вазу удивительной красоты: обвил ее Желобов всю виноградом.

С первого дня Грибного базара скопинские горшечники торговали бойко. У Тащеевых нарасхват брали орлов и «полканов», политых зеленой медной глазурью. У соседа шумно было, когда нагрянут студенты. Обязательно возьмут монаха и смеются:

- Мы его молиться заставим за наши успехи на экзаменах.

На второй день подошел к соседу человек, так же, как и скопинские, одетый в поддевку и сапоги. Долго рассматривал желобовскую вазу. Спросил:

- Что стоит?

- Два рубля.

- А кто лепил?

- Желобов Михаил Андреевич из Скопина.

- Хорош мастер, - сказал тот, что рассматривал вазу, и протянул сначала два рубля, а потом еще полтинник.

- Это за вещь, - сказал он, - а полтинник передай мастеру за его мастерство и скажи, что взял кувшин приезжий из Гжели. Я сам фарфоровый товар готовлю и художество оценить могу.

Когда потом Михаил Тащеев прошел по Грибному базару, он увидел, что стоит желобовская ваза с виноградом среди гжельского фарфора.

Остаток товара Тащеевы продавали на Вербном базаре, который устраивался на шестой неделе великого поста на Красной площади, у Кремлевской стены. Настроено там было множество палаток и ларей. В одной из палаток и пристроились скопинцы.

Тащеевым повезло. Подкатил к ним на рысаке важный барин, взглянул на драконов и «полканов» и спросил:

- Скопинские?

- Так точно-с, - ответил старший Тащеев.

- Сколько за все? - и барин показал рукой на «художество».

Иван Михайлович заломил, по мнению сына, несусветно высокую цену, но барин даже не поморщился.

- Беру.

Написал что-то на записочке и подал скопинцам:

- Доставьте сегодня же.

Тащеевы взяли «живейного», как тогда звали извозчиков, показали записочку с адресом и повезли свои кувшины и подбукетники. Видят - дом богатый. На звонок вышел лакей. Только внесли ящики, как появился тот самый барин, который закупил вещи на Вербном базаре. Не утерпел Михаил, спросил:

- А зачем, позвольте узнать, вам наши глиняные художества понадобились?

Барин ответил:

- Приезжают ко мне люди из разных стран и все спрашивают, как это скопинские мастера выдумывают свои фигуры. Вот я им и покажу теперь, что могут делать русские мастера. А захотят купить - пожалуйста, я этих вещей не продешевлю.

С Желобовым Михаилу Тащееву удалось разговориться уже тогда, когда старый мастер доживал последние дни. Сидел он возле гончарного круга и печально, без тени обычного шутовства, говорил:

- Надо так делать вещи, чтобы и красивая фигура была и на что-нибудь пригодная в жизни. Вот сделаю я домик узорный - вазу для цветов. Еще доктор Липец про изразцовую печь рассказывал мне, видел где-то в Москве. Пообещал я ему, что изразцы с фигурами вылеплю.

Но не удалось сделать этого Желобову: умер он.

Первая мировая война нанесла искусству скопинских гончаров, казалось, непоправимый удар. М. И. Тащеев, И. И. Максимов и некоторые другие оставшиеся в живых мастера лепили простую глиняную посуду. Только для себя, «для души» или по заказу музеев изредка делали они художественные вещи. Молодежь, которая после революции могла выбирать любую профессию, не очень-то хотела возиться у допотопных гончарных кругов.

И только недавно стало возрождаться скопинское гончарное искусство. Заинтересовался родиной народных скульпторов Институт художественной промышленности Роспромсовета. Он послал на Рязанщину своих работников. Затем мастер М. М. Пеленкин вместе с двумя учениками, используя местные традиции, вылепил одиннадцать кувшинов, ваз для фруктов, вазочек для цветов, квасников. Помогли скопинцам художники Н. И. Бессарабова и Л. Н. Шушканова. Новые образцы утвердил Художественный совет института, и в Скопине начали строить большую мастерскую, где и гончарная техника будет, конечно, не старая, а современная.

Скопинская старина

А пока в тесную гончарную мастерскую Пеленкина нередко заглядывает М. И. Тащеев. Ходить ему трудно - и годы немалые и ноги болят, - но разве может остаться в стороне прославленный мастер, когда возрождается «художество»? Михаил Иванович садится на скамейку, смотрит, как молодежь лепит кувшины, улыбается, иной раз помогает добрым советом. Он знает, что скоро в московских магазинах художественной промышленности будут продаваться вещи, подобные тем, что сейчас хранятся в музеях: затейливые квасники, кувшины, вазы, кружки с медведями, орлами, совами, с витыми ручками и красивыми орнаментальными «налепками». Первые вестники уже появились: вылепленные М. М. Пеленкиным вещи выставлены на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в павильоне, где показывает свои достижения Рязанская область.

Скопинская старина становится скопинской новью.