Годы исканий

Уже давно кремлевские куранты на Спасской башне пробили полночь. Схлынула шумная волна театралов. Прошли и те пешеходы, которых принято называть запоздалыми: юноша, проводивший свою любимую, гость, потерявший счет времени. Безлюдны широкие тротуары улицы Горького. Редкая машина прошелестит по асфальту, но и она быстро скроется.

Годы исканий

На Советской площади, напротив здания Московского Совета, застыл величественный и торжественный в бронзе, высоко вознесенный на постаменте всадник - Юрий Долгорукий. В одной руке у него поводья, другую он властно простер вперед.

В ночной тишине гулко раздавались шаги одинокого прохожего. Он невысок, круглолиц. Ветер трепал светлые с проседью волосы. То медленно, вразвалку, то вдруг заторопившись, обходил он памятник, останавливался, поднимал голову, долго стоял так, потом тем же беспокойным шагом шел дальше.

От здания Моссовета отделился милиционер, подошел, козырнул и, стараясь сохранить серьезное выражение лица при этом совсем не официальном разговоре, мягко спросил:

- Я всё смотрю на вас, гражданин. На приезжего вы вроде непохожи: памятником любуетесь, а будто его уже видели. Может, у вас бессонница? Или, простите, здесь назначено свидание? Так не слишком ли поздний час?

Круглолицый вихрастый человек взглянул на милиционера, но так, что тому показалось, будто собеседник смотрит куда-то сквозь него. Молча они постояли минуту, две. Потом невысокий человек сказал:

- Свидание, говоришь? А знаешь, это верно: свидание.

Он сделал шаг от милиционера и добавил:

- Свидание с прошлым, друг любезный!

И пошел.

Это был скульптор Сергей Михайлович Орлов, автор памятника основателю Москвы Юрию Долгорукому.

Действительно, сегодня днем, когда состоялось торжественное открытие памятника и скульптор стоял в уголке трибуны, обитой кумачом и украшенной золотыми лавровыми листьями, вся жизнь Орлова прошла перед ним, все его прошлое всколыхнулось и ожило, и, не в силах справиться с волнением, он теперь вот, ночью, оставил дома жену, друзей, пришедших поздравить его, и снова пошел на площадь к Долгорукому. Монумент стоял уже не в белом холсте, как утром. Он был величав и красив.

Свидание с прошлым... Да, это так.

...Восемнадцатилетним пареньком впервые попал Сережа Орлов в столицу. Что у него тогда было за плечами? Что он знал, что умел?

Тяжелое детство выпало ему на долю. Родился Сережа в Петербурге, но первые годы жизни провел в Вологде, куда перебралась семья. Отец - лихой ямщик, с усами вразлет, с ухарским посвистом - когда-то ездил по тракту. Рассказывали Сереже: сидит на облучке, в могучих руках вожжи: «Тп-пр-р-у!» А кони стоят, копытами бьют, грызут удила - орлы. Сережа уверен, что отсюда пошла и фамилия Орловы.

Вскоре отец умер, и хлебнула тогда семья горя горького. Сказать, что жили в бедности, мало. Пришла нищета. У матери глаза больные - «темная вода», - но она работала. Ходила по людям, стирала белье. День у корыта, еле ноги домой дотащит - сынишку корми. Редко перепадали мальчонке сладкие куски, иной раз и мать и сын ложились спать голодными.

Вологда - город старинный. В нем сохранилось немало мест, связанных с пребыванием Ивана Грозного. Про Соборную горку, с которой однажды Сережа свалился, едва не сломав ногу, такие страхи рассказывали! Будто находятся там подземелья, где схоронены неисчислимые богатства. Смельчаки пробовали было туда проникнуть, да преградили им путь накрепко запертые железные двери. Постучали в них - гул раздался: это черти клад охраняли. Сколько ни пробовали вологжане сломать запоры - не поддавалось заколдованное железо.

Забирался Сережа на колокольню Софийского собора. Внизу - пять глав, как луковицы, а дальше - извив реки Вологды, сады, дома, голубые дали. Далеко оттуда видно.

Однажды довелось попасть и в собор. Сережа долго стоял перед стенной росписью, с жадным любопытством разглядывая работу старинного художника. Мальчик всегда считал художников людьми необыкновенными: ведь они могли изобразить все, что видели, о чем думали, что пригрезилось.

Соседка бабка нараспев сказывала ребятам:

 Едет Аника через поле, 
 Навстречу Анике едет Чудо, 
 Голова у Чуда человеческа, 
 Власы у Чуда до пояса, 
 Тулово у Чуда звериное, 
 А ноги у Чуда лошадиные. 
 Аника на коне остановился 
 И этому Чуду дивился. 

Оказывается, что Чудо - это смерть, которая «страшна и грозна» и «сердцем своим непосульна». Что значили последние три слова, мальчик не понимал, но все равно ему было страшно. А бабка рассказывала, что Аника попросил у смерти два года отсрочки, потом год, обещал раздать всю свою казну золотую, наконец, молил только хоть полгода повременить, чтобы проститься с отцом-матерью. Но смерть жестока и неумолима, она не дала отсрочки.

Быстро миновала пора детства. Сережа пошел в школу. Там он не столько учился, сколько баловался, и с неспокойным его характером не всегда удавалось справиться учителям. Когда он перешел в железнодорожную школу, произошла одна из тех знаменательных встреч, которые вообще так много значили в жизни Сергея Орлова.

В железнодорожной школе рисование преподавал молодой художник Носков. До того времени Сереже по рисованию больше «удочки» не перепадало: претило выводить линии чуть не по линеечке и аккуратно растушевывать рисунок. Ему хотелось передать общее впечатление от вещей. Прежняя учительница рисования ставила хорошие отметки не за способности, а за чистоту. Сама она больше всего любила вышивать ровненькие маки на подушечках для дивана. И в железнодорожной школе Сережа готовился по рисованию тоже к «удочке». Но на первом же уроке Носков долго вглядывался в хаос линий, набросанных Сергеем, поставил «отлично» и велел зайти к нему домой.

Сергей зашел - не из послушания, а из-за того, что очень удивился отличной отметке. Дома у учителя ему пришлось удивиться еще больше. Носков выбрал из своего этюдника десятка два тюбиков масляных красок, дал кисти, кусок полотна, какого-то пахучего масла и спросил:

- Масляными красками никогда не писал?

- Нет.

- Иди пиши.

- А что писать-то?

- Что захочешь. Потом мне покажешь.

Сергей написал масляными красками первую картину «Сарай» и сам ужаснулся, так это вышло плохо: невыразительно, серо, бесформенно.

- Видишь? - спокойно, точно заранее зная, что так выйдет, сказал Носков. - Учиться, брат, надо. Всякое дело требует мастерства.

И то, чего не могли сделать ни наказания, ни «неуды», сотворили эти простые человеческие слова. Сергей пристрастился к рисованию.

Новая встреча закрепила это увлечение на всю жизнь.

Однажды, проходя мимо Вологодской художественной школы, Сережа увидел в саду рисующих студентов. Он тихонько подкрался и глянул на полотно ближайшего к нему молодого художника. Там было изображено как будто только то, что находилось перед глазами: деревья, изгородь, дорожка. Но забор казался тоскливым, и безлюдная дорожка вызывала то же чувство. Впервые Орлов узнал и увидел, что художник может изобразить не только портрет, не только предметы, но и настроение.

Не раз потом Орлов тайком подсматривал за работой студентов, пока однажды не услышал:

- Эй, ты, там, Последний из могикан или Кожаный чулок, не знаю, как тебя зовут! Что ты все время прячешься? Выходи!

Сергей вышел. Он уже окончил семь классов и поступил в железнодорожное ФЗО: решил учиться на слесаря, чтобы помогать матери. Поэтому не пристало ему, как маленькому, скрываться, если его заметили.

- Интересуешься рисованием?

- Интересуюсь.

- А сам хочешь рисовать?

- Хочу. Но я ведь в ФЗО.

- Ну и хорошо. Свободное время есть?

Для такого великого дела Сергей, конечно, нашел бы время, но на его беду художественная школа закрылась. Только случайно Орлов узнал, что по воскресеньям студенты собираются у местной художницы Юлии Ферапонтовны Лузан. Позвали они туда и Сергея.

Много хороших воспоминаний связано у Орлова с двухэтажным домом, где жила Лузан. Краска на доме облупилась, деревянная ограда пообломалась, под тремя окнами - сухой тополь и беспорядочно разросшиеся акации. Зато как хорошо у Лузан! В отличие от другого молодого художника, тоже Сергея, Орлова окрестили Сережей-маленьким, и стал он здесь баловнем.

Юлия Ферапонтовна когда-то училась у известного художника Кардовского. Она привила Сергею Орлову искреннюю и бескорыстную преданность искусству. Ласковая, чуткая и внимательная, уже этими качествами она привлекала Сергея, не избалованного вниманием.

Молодежь писала с натуры портреты, бывала на «этюдах», рассматривала репродукции с картин Репина, Сурикова, Левитана, Врубеля, ходила гурьбой в местный музей, до хрипоты спорила об искусстве.

Много лет спустя Орлов вспоминал:

- Там, в теплой товарищеской обстановке, с людьми, беззаветно любившими свое занятие, я вдыхал тот чистый, хрустальный, горный воздух искусства, от которого по-настоящему бьется сердце.

Иногда Сергей уходил на берег реки Золотухи и, набрав у обрыва глины, лепил. Удачнее других фигурок получился старик, сгорбленный, бородатый и лысый. Чтобы сделать его более живым, Сергей раскрасил: рубаха стала красной, а борода - седой.

Ученикам железнодорожного ФЗО полагался бесплатный проезд по железной дороге. Какую станцию назовешь, туда тебе во время каникул и выпишут билет. Товарищи соблазнились Кавказом и Крымом, а Сергей отправился в Москву и Ленинград, привлеченный Третьяковской галереей, Эрмитажем и Русским музеем.

Все, с чем раньше познакомился по открыткам, по репродукциям, теперь Сергей видел воочию. Ошеломленный, безмерно счастливый, стоял он в Третьяковской галерее перед картинами и повторял про себя:

- Всё вижу, всё!

Он всегда чувствовал природу и теперь был благодарен Левитану и Шишкину за любовное изображение родных русских лесов и перелесков, озер и полей. Оценил Орлов большую правду в реалистическом полотне Саврасова «Грачи прилетели», восхищался смелостью манеры Репина, удивлялся работам Врубеля.

В Ленинграде, придя в Эрмитаж, стал искать картины Веласкеза, одного из любимых им тогда мастеров. Художественная выразительность его портретов была так велика, что Сергея с непреодолимой силой тянуло к ним. Он оценивал колорит, композицию, расположение света и тени, старался разглядеть мазок.

Вволю не насмотрелся, пошел к Рембрандту, Тициану, Ван-Дейку, Гальсу, а в Русском музее снова и снова часами простаивал перед полотнами и рисунками Репина, Серова, Левитана.

Каждые каникулы, во время трех приездов в Москву, Сергей заходил к тетке Евстолии, служившей домработницей в семье Нестеровых. Владели эти Нестеровы просторной квартирой, сын их в Вологде был даже приятелем Сергея, но, приезжая в Москву, юный Орлов останавливался не у них, а у их соседей - студентов Азаркевичей, ютившихся втроем в крошечной клетушке. Как-то свободнее дышалось у этих приветливых людей. От них, возвратившись в Вологду после третьей поездки в столицу, и получил Сергей письмо, лишившее его сна и покоя. Студенты писали, что недавно в Москве среди мальчишек-беспризорников открыли талант - не то певца, не то художника, и они сразу же подумали, что, может быть, и вологодский паренек Сережа Орлов - тоже будущая знаменитость. Поэтому пусть Сережа пошлет свои рисунки и акварели в Москву, а они уж позаботятся показать это где следует.

Сережа послал работы и через месяц получил телеграмму:

«Работы понравились, вызывают в институт».

В восемнадцать лет все кажется возможным. Орлов решил, что уже завоевал столицу. Сережа попрощался с вологодскими приятелями. Отныне - он был уверен - все в его судьбе будет светло и хорошо: не каждого молодого художника, едва увидев его рисунки, вызывают из провинции в Москву.

А телеграмма была послана увлекающимся Борисом Азаркевичем, решившим приободрить вологодского паренька. В институте же согласились только посмотреть работы Орлова, а посмотрев, похвалили... К тому времени, когда Сергей приехал в Москву, все места в институте были заняты, а койки в студенческом общежитии распределены.

Что делать? Возвращаться ни с чем в Вологду? Выслушивать насмешки товарищей, с которыми уже попрощался?

Никогда. Ни за что!

Сергей бродил по Москве, выбирая самые глухие и пустынные переулки. Он ругал институтское начальство бюрократами и слепцами, клялся, что никогда ноги его больше не будет в учебном заведении и как бы ему трудно ни пришлось, он пробьет себе дорогу сам, станет упорно работать над собой, учиться у природы, в музеях у великих мастеров.

- Слово даю! - говорил он и топал ногой в рваной сандалии, разбухшей от лившего спозаранку дождя.

Однако надо было решить, что же теперь предпринять. Отвергнув оба возможных варианта - возвращение в Вологду и пребывание у тетки, - Сергей отправился в Музей керамики, особенно понравившийся ему в прошлую поездку в Москву.

Рисунки и скульптуры оставлены на вешалке. Забыв о невзгодах, Сергей разглядывал старинный русский фарфор. Он услышал шаркающие шаги и обернулся. Мимо проходил Алексей Викулович Морозов, известный когда-то собиратель фарфора. После революции он стал сотрудником того самого музея, которому передал свои коллекции.

«Вот бы ему показать мои работы», - подумал Сергей.

Для него ценитель и знаток фарфора был столь же недосягаемым существом, как и настоящий художник. Робко Орлов высказал свое желание.

Морозов принялся просматривать рисунки. Кое-что хвалил, в отношении других делал замечания. Сергей упал духом: неужели же все это так плохо, что оставляет равнодушным человека, любящего и ценящего искусство? И с каким-то туманом в голове, горюя и сердясь, потерявший всякую надежду и отчаявшийся, он торопливо развернул и показал своего глиняного старика в красной рубахе. Пусть Морозов его разругает.

Но тут произошло то, о чем Сергей мечтал: глаза Морозова загорелись. Он взял скульптурку, стал вертеть ее, то близко поднося к глазам, то держа на вытянутой руке.

- А ну-ка, попроси сюда директора! - закричал - да, да, не сказал, а закричал - он, и служитель музея торопливо затопотал куда-то из зала.

Через пять минут возле старичка в красной рубашке сидел вместе с Морозовым и Орловым директор Музея керамики - скульптор Сергей Захарович Мограчев.

Морозов неистовствовал:

- Какой лубок?! Вы в лабораториях изучаете русский лубок, в экспедиции ездите, разыскиваете, а тут вам, пожалуйста, готовый!

Мограчев говорил спокойнее. Он понимал, что неумеренные похвалы могут только испортить Орлова и если у молодого скульптора есть талант, надо человеку помочь.

Он попросил Орлова рассказать о себе, посмотрел рисунки и, наконец, решил так:

- Вот тебе, парень, неделя сроку. Ну, ладно - две недели. Слепи что-нибудь.

Он глянул на разбухшие сандалии и добавил:

- Если жить негде, устраивайся здесь. А там посмотрим: может быть, удастся тебе и еще чем-нибудь помочь.

Две недели Сергей обитал в музее на правах временного жильца, а потом вылепленная им фигурка «Танец» получила одобрение Мограчева и Морозова. Орлова окончательно оставили при музее. Ему отвели лестничную клетку закрытого парадного хода. Спал Сергей тут же на чудесном диване, а работал у огромного венецианского окна. Вокруг стояли шкафы с редчайшими образцами русского и западного фарфора и стекла, с удивительными китайскими фарфоровыми изделиями из различных «семейств»: зеленого, черного, розового.

Здесь в 1929 году и началась работа Сергея Михайловича Орлова в керамике, на долгие годы определившая характер его художественной деятельности. Много добрых советов дал Сергею в то время Сергей Захарович Мограчев. Помогли встречи и разговоры с палешанами. Эти замечательные художники приехали пробовать силы в фарфоре.

Орлов лепил глиняных кукол на палочках, делал скульптурные шаржи, расписывал фаянсовые тарелки. Все это обжигалось в небольшом горне, который был сооружен при музее.

Для заработка занимался рекламной работой, оформлял витрины, даже писал плакатики по заказу величественных директоров магазинов: «Открыто от... до» или «Закрыто на обед». Слепил четверку коней для Музея кожевенной промышленности: им нужно было на чем-то показывать образцы упряжи.

Он целыми днями пропадал в музеях или уезжал с этюдником за город писать пейзажи, рисовал и лепил, лепил и рисовал, и многие даже не знали, что живописец С. Орлов и скульптор С. Орлов - одно и то же лицо. В живописи он стремился передать цветом пространство, даль, воздух, любил изображать улицы Москвы и архитектурные ансамбли Ленинграда. Об этих работах Орлова критик В. Лобанов писал:

«...Гуаши С. М. Орлова не только смотрятся, но около них как-то свободно и легко дышится, настолько мастерски они передают морской перламутровый воздух Ленинграда и суховатость равнинных далей Москвы и Примосковья».

Орлов-живописец участвовал в выставках в Советском Союзе и за границей: в 1938 году в Англии (причем он был самым молодым из экспонентов), а в 1939 году в Америке.

Орлов-скульптор вспоминал вологодские сказки об Анике-воине, о чертях, охраняющих клад на Соборной горке, и любимую свою о Коньке-горбунке и стремился воплотить в глине сказочные образы. Он вылепил Иванушку-дурачка, композицию из пушкинской сказки о рыбаке и рыбке и несколько шуточных жанровых сценок.

Потом появилась «Красная шапочка». Слева с разинутой пастью сидел волк, а рядом, отведя руки за спину и прижавшись к деревцу, стояла милая испуганная девочка.

Орлов пробовал было перевести эти вещи в фарфор, но ничего не вышло: его работы не походили на то, что тогда выпускали, и почти одновременно скульптор прочитал благожелательную заметку в «Известиях» о «Красной шапочке» и получил извещение Всекохудожника с предложением взять эту скульптуру, «как не имеющую художественной ценности».

Орлов решил поверить газете и продолжал лепить. Однажды он отправился в Вербилки, на Дмитровский фарфоровый завод, и сделал бюсты Горького и Пушкина. Работа нимало не удовлетворила скульптора, но зато прочно связала его с фарфоровым производством.

Орлов любил цирк, яркость клоунских масок, ловкость жонглеров, акробатов. Он слепил двух клоунов и наездницу. Это трио было первой жанровой группой скульптора, выполненной в фарфоре. Почувствовав себя увереннее в новом материале, Орлов вернулся к любимой теме: взял вылепленные когда-то из глины и раскрашенные фигурки Конька-горбунка и Иванушки-дурачка и, переработав, подготовил для отливки в фарфоре. Получились три скульптуры, составляющие по смыслу нечто единое. Справа и слева стояли те нарядные кони, которые достались царю:

 Молодые, вороные, 
 Вьются гривы золотые, 
 В мелки кольца завитой 
 Хвост струится золотой, 
 И алмазные копыта 
 Крупным жемчугом обиты. 

В контрасте с этими, подчеркнуто декоративными сказочными конями Орлов вылепил центральную фигуру - Иванушку - и его.

 ...игрушечку-конька, 
 Ростом только в три вершка, 
 На спине с двумя горбами 
 Да с аршинными ушами.

Иванушка обнимает конька, своего верного друга, как бы советуясь с ним, прося выручить из беды неминучей.

Здесь все просто, скромно, все подчеркивает основную мысль сказки: важна внутренняя красота человека, его качества.

Но Орлову показалось этого мало - он сделал еще одну скульптуру на ту же тему: «Иванушка в полёте». Стремителен полет Конька-горбунка, но крепко держится Иванушка. А под ногами плещут синие волны с белыми гребешками. Сразу видно, что летит верный друг Иванушки Конек-горбунок от кита, с разбушевавшегося океана. Орлову удалась эта скульптура, уверенная и сильная по композиции, своеобразная по деталировке и интересная по росписи.

Чем больше работал Орлов в фарфоре, тем больше достоинств находил в этом материале. Однажды вместе с женой Любовью Степановной ехал он на Дмитровский завод. Жена была художницей, очень близкой по своим творческим принципам Сергею Михайловичу. Орлов сказал ей:

- Что мне еще в фарфоре нравится: он проникает в быт, воспитывает вкус. Не могу спокойно смотреть на пепельницы из пластмассы с ужасными узорами. Обязательно надо сделать что-нибудь яркое, веселое, радующее глаз.

Орлов не любил проторенных путей. Скульптор сделал столовый прибор, и этот прибор, появившийся в продаже, был необычен прежде всего по составу. Он включал не только самые разнообразные обиходные предметы: солонку, горчичницу, перечницу, но и пепельницу, рюмки для яиц, подставки для ножей и вилок. Необычен прибор был и по оформлению. Любой предмет являлся сценкой, и каждую такую сценку Орлов делал жизненной, естественной. Пепельница - это маленькая арена, на которой клоун дрессирует сидящую напротив него собаку, горчичница - клоун, обнявший бочонок. Новой работой Орлов не только дал тысячам людей необходимые предметы - он сделал гораздо больше: незримо присутствовал за каждым столом, где на белой скатерти веселились его клоуны. Он доставил людям немало радости, вызвал тысячи улыбок.

Тогда же Орлов сделал две необычные фарфоровые бутылки для стола. Они изображали фигуры клоунов: одного веселого, улыбающегося, а другого сумрачного, брюзгливо оттянувшего губу. Официально они получили название «Оптимист» и «Пессимист», но вербилковские рабочие окрестили их точнее и проще: «Веселый и нудный пьяницы».

Все более входя во вкус работы в фарфоре, скульптор после этого сразу же принялся за триптих «Сказка о рыбаке и рыбке», опять используя свои глиняные заготовки.

Орлов радовался каждой поездке на завод в Вербилки. В поезде он стоял у открытого окна, а зимой - на площадке и любовался мелькающими перелесками, неожиданными цветовыми сочетаниями.

Шел на завод, не торопясь, наслаждаясь возможностью черпать богатство красок у природы, вполголоса напевал то из Мусоргского, то из Бетховена и размышлял о том, что сделал и что нужно сделать.

Однажды в мастерской у него разгорелся спор. Это было в годы Отечественной войны, когда Сергей Михайлович хотел сделать крупную монументальную вещь, выразить в скульптуре величие, мощь и непобедимость родной страны. Он задумал тогда большую фарфоровую композицию на историческую тему - об Александре Невском.

В мастерской было накурено, дым сизой пеленой плавал в воздухе и трудно было различить лица.

- Ты не разбрасывайся, Сергей, не распыляйся, - говорил один друг. - А то занимаешься и живописью и скульптурой, задеваешь темы жанровые, бытовые, за гротеск берешься, лепишь портреты, пробуешь себя в станковой скульптуре и даже посягаешь на монументальные вещи.

Ему вторил другой:

- Любого из этих разделов хватит, чтобы заполнить целую жизнь. Выбери хотя бы между скульптурой и живописью.

Но Сергей Михайлович уже и сам давно размышлял над этими вопросами.

- По-моему, я ошибки не делаю, - сказал он. - Вспомните культуры прошлого. Они достигали совершенства в объединении объема с цветом. Египет дал удивительные образцы полихромии. Есть предположение, что все греческие статуи были цветными. А скульптура готики? Цвет имеет свои законы и свой, если можно так выразиться, зрительный вес. Раскраской можно раздробить и даже убить вещь: проведите черную или синюю полосу на фарфоровой скульптуре - и форма разрушена. Но ведь можно и поднять пластические достоинства скульптуры, усилить ее смысл. Цвет обладает способностью облегчить или же, наоборот, утяжелить те или иные объемы.

Об этом споре в мастерской Орлов часто вспоминал, работая во время войны над «Александром Невским». Новую скульптуру Орлов решил делать в фарфоре, а не в другом материале именно потому, что хотел объединить пластическое выражение образа с живописным.

Уже была вылеплена вся многофигурная композиция. На пригорке стоял, опираясь на меч, Александр Невский. Рядом с ним - два могучих русских богатыря как выражение силы, уверенной в своей правоте. Внизу поверженный «пес-рыцарь» с расколотым мечом. Сзади, за Невским, - лес.

Орлову хотелось, чтобы зрители, глядя на русских богатырей, сподвижников Невского, прониклись уверенностью в непобедимости русского народа. Оба богатыря не вооружены, руки их свободны, но позови их Родина на подвиг - возьмут они булаву, копье или вилы и пойдут в бой, сокрушая врагов. А когда снова наступит мирный час, те же трудолюбивые руки, как и прежде, будут пахать, ковать, строить.

Эти мысли Орлов стремился подчеркнуть не только пластически, но и цветом. Бирюзовый тон плаща Александра Невского естественно вырастал из синезеленоватых тонов ельника. Белые одежды богатырей резко выделялись, подчеркивая мрачность рыцарского плаща.

Работа над «Александром Невским» была сложная и по творческому решению скульптуры и по техническому ее выполнению в фарфоре на Дмитровском заводе, но Орлов считал эту работу для себя принципиальной и не жалел ни сил, ни времени.

Однажды дирекция Третьяковской галереи попросила Сергея Михайловича зайти и показать, как лучше и безопаснее перенести «Невского» в другое помещение.

Орлов подошел к скульптуре и потрогал рыцаря: не упадет ли при переноске. Старушка, хранительница этого зала, искоса наблюдавшая за посетителем, строго сказала:

- Молодой человек, вещи трогать нельзя.

Орлов улыбнулся и молча отошел, но продолжал смотреть на «Невского». Хотелось еще раз проверить впечатление от скульптуры с различных точек. Неожиданно кто-то тронул его за руку. Перед Орловым стояла хранительница.

- Главного вы, молодой человек, не видите.

Старушка зашла за скульптуру и поманила Орлова:

- Подите-ка сюда.

Недоумевая, Сергей Михайлович подошел и стал рядом с хранительницей, которая показывала на вырезанную при лепке оригинала дату: «1941-1943 гг.».

- Видите, когда человек был уверен в том, что мы победим. А вы, наверное, помните, какое тогда было время? Тяжелое!

Не споры искусствоведов, не рецензии, порой противоречивые, а эти простые слова были для Орлова первой весточкой признания его труда. Скульптор стремился выразить идею непобедимости Родины, и это было понято.

В те же суровые военные годы Сергей Михайлович работал и над другой скульптурой. Если не считать фигур, выполнявшихся по чужим эскизам, это была первая его попытка решить тему в монументальном плане. А тему подсказала тоже Великая Отечественная война.

Скульптору хотелось создать образ, в котором можно было бы выразить чувство ненависти к орде захватчиков и горе многих советских людей, потерявших близких.

Какой образ ближе и дороже всего человеку, кто ощутимее всех почувствовал разорение гнезда? Мать. Конечно, мать.

Каждый из воинов, шедших на фронт, помнил о матери Мать его вырастила, пела песни над колыбелью, сочувствовала первой боли сына, гордилась его успехами, радовалась его любви, ждала внуков. А сколько горя перенесли матери в суровые годы войны!..

...Так возникал перед Орловым и становился все яснее, все отчетливее образ сгорбленной горем женщины. Многое вспоминалось тут Сергею Михайловичу. Мог ли забыть он и свою мать - страдалицу, придавленную нуждой и непосильным трудом?

Орлов стал лепить.

...Сидит на скамейке старая женщина, скорбно склонилась, подперев одной рукой голову. Другая рука свесилась, и невольно взор задерживается на этой узловатой, жилистой старческой руке, бессильной и горестной, когда-то работавшей, баюкавшей сына. В скульптуре не было ничего от позы, от преднамеренности. Орлов воплотил в глине ясно увиденный им образ матери. Так и кажется, что где-то рядом пепелище ее дома. Мысли ее - далеко, мать мучительно думает о погибших детях. Слез нет, они выплаканы.

Сейчас, когда прошли годы после создания скульптуры, кажется, что нельзя иначе толковать это замечательное, редкое по силе драматизма произведение. А тогда находились перестраховщики, которые говорили:

- Зачем это показывать? Ведь у нас сейчас и так много горя.

Орлов был уверен, что прав он, а не эти фарисеи. Такой образ не может не взволновать, не может не вызвать сочувствия к горю, не может не укрепить ненависти к захватчикам. Опасаясь все же, что работу вдруг да и снимут с выставки, Орлов решил установить ее ночью, хоть на открытии будет: она велика и убрать сразу не сумеют, а потом, возможно, найдутся и друзья.

Под выставку отвели залы Центрального Дома Советской Армии. С монтажем скульптуры Орлов управился часам к трем ночи и, наконец, измученный, весь в гипсе, известке и пыли, сел отдохнуть. Беспокоила мысль, как назвать скульптуру. Вспоминались предложения друзей: «Не простим», «После фашистов», «На разрушенном гитлеровцами очаге».

...Тихо отворилась дверь - так тихо, что сначала Орлов даже и не заметил. Вошли двое военных: в Доме только что закончилось какое-то совещание. На Орлова они внимания не обратили. Так бывало часто, и скульптор иногда даже пользовался этим. Во время работы, от которой не хочется отрываться, придут в мастерскую докучливые посетители, спросят его, а он ответит: «Орлов уехал». «А вы кто?» - «Я маляр. Мастерскую у него белю».

Один из военных долго смотрел на скульптуру, потом тихо сказал:

- Мать.

Другой добавил:

- Меня вот так провожала. Пригорюнилась...

И Орлов подумал: «Если при виде этой вещи вспоминают мать, значит есть правда и в замысле и в исполнении. Какое еще название нужно, кроме этого простого и человечного: «Мать»!

Скульптура имела у зрителей большой успех. Хорошо отозвалась о ней и печать.

На следующей выставке были показаны фарфоровые группы «Александр Невский» и «Сказка».

Снова взявшись за фольклорную тему, Орлов соединил мотивы многих русских сказок. На сером волке мчится Иван-царевич с Василисой Прекрасной, а внизу в лесных дебрях и среди фантастических, сказочных цветов вьются ведьмы, лешие, водяные, русалки, Змей-Горыныч.

Скульптор С. Орлов

Нашлись ревнители канонов, которые упрекали Орлова в неоправданности композиции, в излишней многофигурности. Но Сергей Михайлович настойчиво шел своим путем: множество фигур и растительные детали он подчинял единому целому. Как всегда, скульптору Орлову помог живописец Орлов. О том, как «Сказка» была принята зрителями, говорит такой эпизод.

Однажды, уставший от долгих деловых разговоров в течение дня, вышел Орлов из зала Третьяковской галереи, куда заглянул проверить, как выставлены его новые работы, и в дверях столкнулся с двумя пареньками.

- Дядя, а где тут сказка из фарфора?

Орлов показал «Сказку» и пошел домой веселый. Усталости как не бывало.

Пустяк? Деталь? Может быть. Но как часто творческое настроение Орлова определялось вот такой же деталью, свидетельствующей об интересе зрителей к произведениям скульптора.

За три работы - «Мать», «Александр Невский» и «Сказка» - Сергею Михайловичу Орлову в 1946 году была присуждена Сталинская премия. Снова о нем писали в газетах как о разностороннем мастере. Если теперь и встречалось противопоставление, то не художника и скульптора, а монументалиста, мыслящего большими масштабами, и фарфориста, работающего в исключительно нежном и хрупком материале.

А Орлов, когда слышал разговоры об этой «противоречивости», только усмехался. Ему доставляло огромное творческое наслаждение переходить от монументальной формы к ювелирно тонкой работе, а потом от деталировки в фарфоре к массивам больших фигур из глины и бетона.

Решив дать себе отдых от большого душевного напряжения, связанного с созданием скульптуры «Мать», Орлов целиком ушел в работу над небольшими фарфоровыми статуэтками. Техника этого камерного вида скульптуры давно освоена, здесь можно свободно осуществлять стремление Сергея Михайловича к соединению пластики с живописью. То озорство, которое всегда жило в Орлове, доставляя в минувшие годы немало хлопот и матери и учителям, теперь нашло довольно своеобразное выражение. Статуэтки-шутки жанровые сценки с иронической и сатирической подчеркнутостью - это опять было что-то новое в современном фарфоре. Так появилось «Агентство ОГГ» - «Одна гражданка говорила» - статуэтка, едко высмеивающая сплетниц, распространяющих нелепые слухи. Затем вышли в свет добродушные «Друзья дежурные» - старушка и мальчик с противогазами на посту ПВО; «Няньки» - остроумная, с ясно выраженными характерами, двойная скульптура, изображающая трех заговорившихся нянек и трех дерущихся ребят.

Любопытно отметить особенность творчества Сергея Михайловича: что бы он ни лепил - сказочную или бытовую группу, героическую или сатирическую статуэтку, - всегда можно сказать: это работа Орлова. Есть у скульптора только ему свойственные черты в трактовке темы, композиции, деталях, раскраске.

Работа над «Александром Невским» снова вызвала у Орлова интерес к русскому былинному эпосу. Он создал в фарфоре «Микулу Селяниновича со Змеем-Горынычем» (хранящуюся теперь в Киевском музее) и перешел к сказочной фантастике. Появилась целая серия «леших»: и просто «Леший», и «Леший аукающий», и «Леший летящий».

Съездив на Конаковский фаянсовый завод, Орлов сделал триптих «Клоунада». Но сказочные образы, по-прежнему увлекавшие его, стали приобретать мистический характер, превращались в шабаши ведьм и чертей, где сочная фантастика народного творчества болезненно искажалась. Это была уже опасность. К чести Орлова надо сказать, что он внял дружеским предупреждениям товарищей, и все эти «шабаши» так и остались стоять в мастерской, свидетельствуя о мучительных творческих поисках скульптора.

Создание «Богатыря настороже» - конной фигуры былинного витязя, зорко всматривающегося вдаль, - говорило о возвращении к животворному источнику русского эпоса и помогло в дальнейшей работе.

Именно в это время Сергей Михайлович наряду с крупнейшими советскими скульпторами принял участие в конкурсе на проектирование памятника основателю Москвы Юрию Долгорукому. Принял участие - и победил.

Нелегко далась Орлову эта победа. Долго он раздумывал: как показать Долгорукого. Подлинных, летописных материалов сохранилось мало, но Орлов постарался собрать все, что можно. Суздальский князь Юрий Долгорукий привлекал скульптора не тем, что был отважным и опытным полководцем. Еще Ломоносов подчеркнул другую характерную черту героя:

«Юрий Владимирович Долгорукий во многих смятениях и междоусобных настроениях князей Российских сел на княжение Киевское и Москву основал, управляя мирно». Эти слова давали ключ к пониманию образа. И Карамзин отмечал, что Юрий «знаменит в нашей истории гражданским образованием восточного края древней Руси, в коем он провел все цветущие лета своей жизни», и что именно он «открыл пути в лесах дремучих, оживил дикие мертвые пустыни знаменьями человеческой деятельности, основал новые селения и города».

В одной из древних летописей сообщалось и о конкретном факте: Юрий «взыде на гору и обозре очима своима само и овамо по обе стороны Москвы-реки и за Неглинную и возлюби села оные и повеле сделати мал деревян город и прозвал его Москва-град».

Сюда, на скрещение трех путей, проложенных к стольному граду Киеву, Юрий Долгорукий позвал союзника своего, новгород-северского князя Святослава Ольговича: «Приходи ко мне, брате, в Москву». Надо было выразить все - и историю и современность, показать значительность деяния основателя Москвы и величие столицы первой в мире страны социализма, светоча свободы для народов земного шара.

Задача оказалась исключительной трудности. И не раз Сергей Михайлович бросал станок, глину и стеку в мастерской и шел на Советскую площадь. Он ходил по ней из конца в конец, кружил, останавливался и снова ходил. В каком же обличии придет сюда бронзовый князь, как он станет, что он скажет, пешим будет или на коне?

В одну из таких бессонных ночей, проведенных на Советской площади, Сергею Михайловичу вдруг представилось, как это было... На славном боевом коне въехал впереди своей дружины князь на холм. Он в боевых доспехах, в шеломе, с мечом. Но меч его не обнажен, а мирно вложен в ножны. Князь уже облюбовал это место для города и теперь хотел закрепить свою волю. Вот это место. Левая рука держит повод. Конь изогнул шею, кусая удила, но покорился и замер. Князь привстал на стременах и властно простер вперед правую руку:

- Здесь будет стоять град великий и славный - Москва.

«Да, так, и только так лепить!» - подумал Орлов.

Он работал вдохновенно, страстно, одержимо. Сделал проволочный каркас - и тут порадовался, что ему, бывшему ученику паровозно-слесарного ФЗУ, так легко управляться с металлом. Большими кусками положена глина. Понемногу вырисовывается туловище, изогнута шея коня, всадник в шеломе и кольчуге, ниспадающие складки плаща, простертая вперед рука...

Орлов, конечно, хорошо знал лучшие конные памятники; большинство их прославляло завоевателей. Так было и в античном мире и в средние века, когда Донателло обессмертил своей скульптурой венецианского полководца, прозванного Гаттамелатой. Потом ученик Донателло Андреа Вероккио создал конный памятник венецианскому полководцу Коллеони, желая выразить его «дикую отвагу». Пожалуй, самой характерной, хотя далеко не самой лучшей, была конная статуя работы немецкого скульптора Андре Шлютера, так называемый «Великий курфюрст», установленная в Берлине. У подножья его - четыре раба, закованные в цепи.

Особняком для Орлова стоял «Медный всадник» - творение Фальконе, гениальное выражение целеустремленной воли преобразователя государства. Автора этого бессмертного произведения Орлов любил еще и потому, что Фальконе своей жизненной практикой говорил: вполне закономерно творить и большие формы и изящный фарфор.

Перед Сергеем Михайловичем Орловым стояла задача создать образ мудрого государственного деятеля, основателя городов и прежде всего Москвы.

Не раз переделывал Орлов уже как будто бы решенную фигуру Юрия; искал, каким должно быть его лицо: ведь портретов и описаний не сохранилось; стремился дать еще более живую и естественную позу коню. Много времени проводил скульптор на ипподроме, в Музее коневодства. Одновременно упорно изучал памятники прошлого. Сколько листков, испещренных цифрами, и сейчас можно видеть в его мастерской: это промеры фигур человека и коня на памятниках Донателло, Вероккио, Фальконе, Трубецкого, Клодта и многих других.

Пять лет работал Орлов над памятником Юрию Долгорукому, десятки раз переделывал скульптуру: то рука у князя плохо смотрится, то поднятая нога у коня с некоторых точек не видна. Совместно со скульпторами А. Антроповым и Н. Штаммом сделал по своему эскизу метровую модель и, наконец, конную фигуру шестиметровой высоты. Тесно оказалось тогда в новой просторной студии Орлова на Бутырском валу.

Эту скульптуру отлили в Мытищах и подготовили для установки на Советской площади в Москве.

...И вот сегодня утром состоялось открытие памятника. Были произнесены торжественные речи, много теплых поздравительных слов сказано друзьями скульптору. Сергей Михайлович счастлив. Сбылась его мечта, привидевшаяся ему в одну из бессонных ночей на Советской площади. Бронзовый всадник властно простер руку, закладывая великий город. Орлов так сжился с Юрием, что ему странно показалось расставаться со скульптурой. Как же это так: не искать больше выражения лица, позы князя, жеста, деталей для коня?

Но памятник стоял на площади, и надо было думать о новом.

Как и прежде, как на протяжении всей жизни Орлова, двоились его желания. Он во главе одной из бригад скульпторов лепил фигуры для нового здания Московского университета и Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, вместе с женой Л. С. Орловой создал «Вазу мира», принимал участие в создании памятника Суворову в Москве, работал над памятником Александру Невскому в Переяславле Залесском, готовился к конкурсу на сооружение монумента в честь трехсотлетия воссоединения Украины с Россией, съездил в Германию для консультации по памятнику Марксу и Энгельсу.

Но опять ему хотелось работать в фарфоре. Вслед за статуэтками на сюжеты русских былин и сказок Орлов решил вылепить «Рыцаря печального образа», мстителя за обиду и несправедливость - Дон Кихота и его верного оруженосца Санчо-Пансо во время боя с ветряными мельницами.

Все настойчивее звала старая, десятилетней давности, незабываемая, несмотря ни на какие другие работы, тема - Степан Разин.

Мыслилась она так. Сидят три певца-гусляра. Посередине старшой - слепой сказитель. В нем эпическое величие. Торжественно вытянуты его руки, перебирающие на гуслях басовые ноты. Слева от него гусляр-весельчак, залихватски рассыпающий теноровые трели. Справа - певец трагический: перед его взором - горести и несчастья.

Напротив гусляров на утесе стоит как олицетворение народной силы, будто вырубленный из одной гранитной глыбы, Степан Разин. Скрестив руки на груди, он слушает гусляров. У ног его драгоценности: ларцы с золотом и серебром, богатое оружие. Как кукла, разряженная в шелка, усыпанная самоцветными камнями, забилась в уголок персидская княжна.

С одной стороны от Разина группа дворян: похожий на ястреба помещик, жирная развратная барыня и еще один помещик со скрученными за спиной руками и со злобой во взоре: эх, кабы добраться до этих взбунтовавшихся рабов и расправиться с ними!

С лютой ненавистью смотрит на дворян крестьянин, стоящий по другую сторону от Степана. Кажется, еще секунда - и он ринется на своих врагов: может, вон тот, ястреб, запорол на конюшне его мать или увел на поругание невесту.

Вокруг бойцы разинской вольницы - страстотерпцы, не видящие плодов своего нечеловеческого труда, вечная голытьба, поротая, пытанная, но не сдающаяся, люди с неукротимым духом, с непреоборимой жаждой свободы, с тягой к песне - русские люди.

Они тоже слушают певцов, и каждый по-своему. Один унесся в мыслях далеко, - может, он тоже песню складывает; другой тоскует, вспоминает о кинутом родном доме и глотает слезу; третий загорелся ненавистью: он не забыл об обидах; четвертый провидит счастливое будущее, и во взоре его величавое торжество. Вон тот разряженный в богатое платье с барского плеча, - поди-ка, франт! На плечо ему положил руку разинец в лохмотьях, голый до пояса. И на их лицах отблеск песни.

Слушателей много, может быть, пятнадцать, может быть, двадцать, и сколько людей - столько характеров, столько судеб. Всех объединяет песня, сказание гусляров о боевых делах борца за народное счастье Степана Разина.

Орлову хотелось выразить в этой скульптуре величие русского духа, показать настроение эпохи. Чтобы каждый взглянул на эту группу и без объяснений, без единого слова понял: это вольница, опаянная единой светлой мечтой, готовая на муку и смерть ради великой общенародной цели.

Друзьям Орлов говорил:

- Расскажу о воле, о красоте, о чуде... Пусть стоят полуметровые фигуры из майолики, темные, будто почерневшие от времени. А зрители чтобы могли бродить меж них: то подойдут к гуслярам, то обернутся к Разину, то станут возле того мужика, что охватил руками колени и заслушался песни. Главное - показать, что это люди, сильные духом, что они песню слушают всем сердцем, а как в грозный час встанут, обиженные, и пойдут ломить стеной - не устоит никто. Это - русский народ.

Годы исканий

Об этой новой работе и размышлял Орлов, когда, покинув друзей в квартире на улице Горького, ночью пришел на Советскую площадь к памятнику Юрия Долгорукого. Вся жизнь прошла перед скульптором, и теперь бронзовый Юрий напутствовал на новые дерзания.