9. Канибадам. Рождение сказки

Одно из подчиненных Ход женду местечек 
Канд-и-Ба дам*. Это, правда, 
не город, но хорошенький городок. Миндаль 
в нем превосходен. По этой причине 
и назван таким именем.

"Бабур - наме"

^* (Канд-и-Бадам - "множество орехов" (миндальных).)

Через город Канибадам в коридоре серебристых ив проносится Большой Ферганский канал.

На берегу канала расположилась процветающая и солидная чайхана: новые суфы^* на резных столбиках покрыты еще не стершимися паласами, отдельная суфа - для стариков, отдельная - для шахматистов. Напротив чайханы - ворота консервного завода, на котором работает большинство канибадамских кулолгаров, увы, не по специальности - автосварщиками, слесарями, монтерами.

^* (Суфа - невысокий помост, с тех сторон огороженный перильцами. На нем летом пьют чай, едят, беседуют, опят.)

Сразу же за чайханой, от мостика через канал, начинается Фабричная улица. Фабрик на ней нет, здесь живут дом к дому все одиннадцать канибадамских кулолов.

В черном халате и квадратной тюбетейке, с пучком бледно-желтой моркови под мышкой, идет веселый сухонький старичок, знакомый мне с прошлого года. "Здравствуйте, усто Ризо!"

Ризо Зияев зовет к себе. У него, кудесника маленького Канибадама, можно посмотреть, как рождаются "обыкновенные чудеса".

"Конек" усто Ризо - блюда, скорее - большие тарелки. Они стоят стопкой в углу. Мы раскидываем их ковром под цветущим гранатом. Цветы граната частые гости на блюдах, только они потеряли свой багряный цвет и стилизованы так, что узнать их трудно.

Сам старик - веселый, простой и беззаботный, такие у него и изделия. Сочные линии, пятна пронзительно синие, бирюзово-зеленые, розовые звенят на белых блюдах. На одном ярко-синяя птица - гибрид страуса с павлином. Как будто рисовал ее не семидесятилетний старец" а трехлетний ребенок. Откровенный синий кобальт вытесняет у усто Ризо изысканную бирюзу.

Блюдо работы у сто Ризо Зияева

Его друг усто Тахир Сабиров - очень добрый старик с красными веками,- тоже хороший мастер и большой любитель птиц. Во дворе его дома на ветках вишни развешаны клетки из ивовых прутьев форма их - перевернутая чаша; в них поют перепела, заливаются щеглята, золотые иволги. Склевывает зерна из подвешенной снаружи глазурованной поилки-кормушки кеклик, гордость хозяина. Бои кекликов вызывают безумный азарт у зрителей.

Мастер трудится за гончарным кругом. Как и в каждой порядочной сказке, материалы для чуда самые обыкновенные: серая глина, старые ящики, битые водочные бутылки, обрывки медной проволоки" темно-коричневая земля (марганец) и черный порошок - окись кобальта.

Орудия производства тоже несложные - гончарный круг, печь, ручной жернов.

В мастерской гончара

Глину привозят из-за города, мочат, переминают ногами и руками, добавляют пух тополя или камыша-рогоза (в печи он выгорит, поры облегчат и укрепят черепок). Потом формуют посуду на станке. Это нехитрое деревянное сооружение: две круглые плахи - одна сверху, другая снизу - насажены на вертикальную ось. Она вертится в гнезде в полу. В полуметре от пола ось пропущена через сквозное отверстие в доске на которой верхом сидит мастер. Он крутит ногой нижний круг, этот вращает верхний, а на нем - глина. Руки мастера свободны, они с непостижимой быстротой формуют, "вытягивают" посуду.

Это запев сказки: рождение формы. Теперь приготовленную чашу снимут со станка поставят сушиться, а мастер сделает новую. Ради гостей он прерывает работу, показывает то немногое, что сохранилось дома.

Мастер вытягивает вазокку

Росписи на блюдах усто Тахира чуть сложнее: больше спиралей, лепестков, завитков. Цвет мягче. А основа росписи та же, принцип колеса. По краю блюда широкий обод сплошного орнамента бесконечных восьмерок, передающих друг другу эстафету синего, зеленого, розового.

Из центра крестом расходятся на четыре стороны спицы, между ними - круги (круг иногда превращается в солнце, колесо, веер, гранат, яблоко, но чаще всего - в цветок). Отдельные элементы их могут пышно развиваться, могут совсем пропадать. Иногда остается только четыре круга, иногда только крест. Реже встречается узор "себодам" - три миндалины.

Приходит с завода сын старика, Максуд, поев, садится оплескивать просохшие заготовки ангобом - сметаной из белой глины, будущий фон бирюзовых цветов. Скоро весь маленький дворик уставлен рядами молочно-белых чаш.

В соседнем доме наблюдаем рождение рисунка у усто Хаита - человека еще не созданной легенды. На фронте он был пулеметчиком. Однажды, когда ему пришлось заряжать пулемет, заменив убитого товарища, разрывная пуля порвала ему обе руки. В госпитале левую руку отняли до плеча, на правой осталось три пальца. Усто Хаит не переменил профессии. Он месит глину, размалывает в жерновах глазурь, вытягивает на станке сосуды и расписывает их. Он ставит их в печь. До гончарной печи мы еще дойдем, пока же скажу, что внутри этот глиняный короб шириной около метра, высотой - метра полтора. Чтобы расставить посуду в печи, туда опускают усто Хаита, из печи виднеется только его макушка, и он одной рукой, точнее, тремя пальцами, устанавливает доверху плотные стопки чаш. Печь полным-полна, не засунешь даже яблоко.

Блюда работы усто Ризо Зияева

Потом он проводит сам весь обжиг. Мастер сумел воспитать и с бучить лучших молодых кулолгаров в Канибадаме - сына своего, Махмуда Хаитова, и племянника, Шарофа Шодыева.

Вся семья усто Хаита сидит на плотно убитом глиняном полу дворика, радио непрерывно передает таджикскую музыку. Рядом стоят, ждут очереди миски и тарелки девственной белизны. В черепушках краски: темно-бордовая медь и почти черный марганец. Медь, вернее, окись меди, приготовляют из пережженного медного кабеля (раньше пережигали обломки медной посуды). После обжига она вспыхнет голубовато-зеленым огнем.

Шах-коса работы усто Тахира Сабирова

Марганец дает, в зависимости от густоты раствора, разные оттенки, от бледно-розового до почти черного. На заказ делают более дорогую посуду, тогда применяют дефицитный кобальт. Он после обжига горит всеми оттенками лазури - от полуденного неба до полуночного.

Махмуд берет чашку в левую руку и быстро ее поворачивает, а правой чертит кисточкой из бороды козла линию вдоль края. Еще поворот, еще кольцо по внутренней стороне, теперь - снаружи. Несколько черных обручей опоясали "косу", по форме она напоминает большую пиалу^*, едят из косы суп или кислое молоко. Мастер быстро наносит заученный узор: четыре розы-спирали. С будущим темно-розовым покончено, переходим к бурой меди, будущей бирюзе. В печи они поменяются цветом. Медью добавляют кольца и делают веточки-перышки - три внутри, четыре между розами снаружи. У косы наряднее внешняя сторона: ею она будет глядеть на мир из ниши в комнате, соревнуясь красотою со своими сестрами.

^* (Считается, что в Средней Азии испокон веков пьют чай из пиал, однако в действительности чай, чайник и пиала пришли из Китая в XVIII в. Фарфор называется "чини", что значит китайский. По-настоящему чаепитие вошло в быт в конце XIX - начале XX в., с постройкой железной дороги из России чай стал дешев. Вот разговор узбекских женщин (начало века): "Бай купил чайник. Пойдем поздравим с покупкой". Об этих воспоминаниях старухи рассказывала этнограф Б. Карбышева.

Пиалы русские или китайские. Первый фарфоровый завод в Средней Азии пущен в Ташкенте в 1953 г.)

Кто бы воспел канибадамскую косу? В ней местные кулолгары достигли высокого искусства.

Коса. Деталь

Богом кос был усто Мелие Ниязматов. В Канибадам он переехал из маленького городка Риштана, около Коканда, - давнишнего центра гончарства, Мекки гончаров современного Канибадама. По легенде, первых мастеров сюда прислал из Самарканда Тимур. Колорит риштанской майолики, как и ходжентской, был бело-голубой; как и в Ходженте, рисовали ножи с чайником. Один нож клинком вниз, другой клинком вверх, между ними - чайник с осиной талией. "По рассказам мастеров-кулолов, изображение чойдиши (небольшой медный чайник, украшенный чеканкой) или афтобы (дорогие медночеканные кувшинчики для умывания) на дне блюда напоминало хозяину, что после плова надо подавать гостям чай. Изображение ножа служило, по представлению народа, талисманом для охраны человека от злых духов" (М. Рахимов, Художественная керамика Узбекистана). В прошлом веке роспись была разнообразной и изящной. Отец и мать канибадамской майолики - Ходжент и Риштан. Ниязматов был учителем теперешних мастеров. Расписанная им коса (она воспроизведена в книге) - прекрасный глиняный цветок, который не спорит с живым уже потому, что не подражает ему. У него свои цвета, свое совершенство. Линии слились в мощные, строгие пятна: розы - багрово-черные, верх косы и веточки - цвета морской глубины. Приходят на память ионики, рельефный орнамент на карнизах греческих храмов. Веточка заменила стрелку, роза - полушария - "овы", а графика темных пятен на белом фоне - резкие светотени объемов. Не знаю, изобрел ли усто Мелие технику гравированного рисунка или воспринял ее у кого-нибудь, но в других местах такого я не встречал^*. После Ниязматова так делает его сын Усман, тоже хороший мастер, и особенно успешно - Махмуд и Шароф, ученики усто Хаита.

^* (В Узбекистане употребляют, правда, гравировку по белому ангобу; при этом выглядывает красный черепок. Используют еще процарапанный рисунок под цветной глазурью. (Самаркандская область, Кара-Калпакия.))

Коса работы усто Мелие Ниязматова

Махмуд берет спичку, прочерчивает ею на черном румянце косы спираль, поворачивает чашу на четверть оборота, на следующем круге появляется огромная снежинка, еще поворот - еще спираль, поворот - опять снежинка. Чаша обогащается красотой гравюры. На другой косе на кругах выцарапаны птицы и точки. Глазурь объединяет рисунок и фон.

На одной из кос Махмуда Хаитова стилизованные стрелы ракет и надпись "Мир" заменили обычные веточки между кругами.

Так само вырастает новое - естественно и неожиданно, как молодые побеги на старом стволе. Когда же на блюде появляется портрет знаменитости или пейзаж с фотоснимка, окаймленный бордюром с национальным орнаментом, - душа искусства отлетает.

Такие "новшества" - бессмысленное разрушение самого строя и духа искусства. Это не значит, что народное искусство не движется, не подвержено модам, но оно долго примеряет все новое, прежде чем включит в число своих нарядов. У молодых канибадамцев ракета становится элементом орнамента. Не говорю, что чашки с ракетами - откровение, но они естественное продолжение пути.

У старика Хамраткулова (в Шахрисябзе) на блюдах изображены самолеты (правда, вы их не узнаете), а у усто Мелие Ниязматова - силуэты фарфоровых чайников. Появились нарисованные, пока неумело, птицы,- может быть, символ мира голубь, может быть, древнее пожелание крылатого счастья. Появились надписи - "Мир", "Дружба", даты, имена, написанные русским алфавитом (надписи арабским шрифтом на посуде пользовались успехом еще в Афрасиабе в X веке)^*. Народное искусство крепко держится своей орнаментальной основы, интуитивно избегает реальных изображений и допускает современность, только превратив ее образы в орнамент. Новое нащупывает пути внутри традиций, они всесильны, впитаны с молоком матери. По-прежнему занятие гончарством тут наследственное.

^* (Этот успех их и погубил: спрос на посуду с надписями увеличился, гончаров-грамотеев не хватало. Надписи стали заменять похожим на них орнаментом, их имитирующим. После X века надписи стали редкими.)

Афтоба из раскопок Афросиаба в коллекции Государственного музея искусства народов Востока, как будто вчера обожженная в Канибадаме. Среди живописных композиций на керамике есть и крестообразная схема, и "сегментные" решения, они дошли до нас в тарелке Махмуда Хаитова.

Дастишуяк работы Усмана Блюдо XIX в. Мелиева

Узор шахматной доски тоже известен афрасиабским мастерам. Сходство керамики Канибадама и Афрасиаба в мажорной ясности росписи и формы. В этом они перекликаются и с более примитивной керамикой из Гумбулака.

Дастишуяк работы Усмана Блюдо XIX в. Мелиева

Интересен умывальный таз - "дастишуяк" из Канибадама работы Усмана Мелеева (их ставят перед гостем и поливают ему на руки из афтобы, грязная вода стекает в нижний резервуар через отверстия, ничей взор не оскорблен).

Талант мастера раскрывает возможности материала. Глина, только глина и бронза могут сохранить прикосновение руки мастера. Керамике наиболее соответствуют лепленные вещи. Этим и импонируют нам горшки горянок. Канибадамцы расписывают посуду быстрым, энергичным и живописным мазком, свежими и нарядными красками. Огонь закрепляет навечно эту живую легкую роспись. Оттого, что посуда приготовляется в один обжиг^* (так экономнее),- цвет сочнее, хотя брака больше.

^* (Обычно устраивают два обжига: первый - без глазури, так называемый "утильный", второй - глазуровочный.)

Для самих мастеров идеал - керамика современного Риштана, многоцветная и черствая, окончательно иссушающая традиция прошлого века. Не будем несправедливы к XIX веку. Когда мы уже уезжали из Канибадама, у одного старика я увидел блюдо XIX века^* - настоящий шедевр керамики по рисунку и изысканному изумрудному цвету.

^* (Ценность блюда (так же как и посуды в горах) определяется весом еды, на которую оно рассчитано. В Канибадаме мне рассказывали о чуде - "десятикилограммовом" блюде. Оказалось, на нем подают плов, на который уходит 10 кг риса.)

Пока Махмуд и женщины дописывают последние вещи, усто Хаит начинает поливать их глазурью. Ее готовят, тщательно перетирая на ручном жернове битое стекло - бутылки. Полученный тончайший порошок размешивают в воде, куда добавляют немного клейстера, чтобы глазурь не осыпалась во время сушки, а потом этим молочком поливают сосуды изнутри и снаружи. В печи при температуре девятьсот с лишком градусов стекло расплавится и оденет посуду в тонкий, прозрачный и прочный панцирь. Раньше глазурь приготовляли и из кварцевого песка, добавляя свинец, поташ или олово, но эти способы сейчас не употребляются.

Сухая глина быстро впитывает глазурь, и скоро можно ставить посуду в печь, переложив косы и блюда трехпалыми прокладками - "сепоя". Когда глазурь расплавится, дно не прилипнет к нижней посудине. Прилипнут только коготки сепоя, их отобьют, на этом месте на дне любой миски видны три ободранных пятнышка - их следы.

Теперь мы подходим к "святая святых" - тиглю волшебника, к гончарной печи. Печей у таджиков несколько: "ождон", кухонный очаг, "танур", печь в виде колокола, к его внутренней поверхности прихлопывают круглые плоские лепешки - таджикский хлеб. Одних тануров семь видов. В середине комнаты находится " сандал", у которого греются зимой. Все печи почитают. Но гончарная печь - "хумдон" - особое место, святое. В давнишние времена, построив ее, резали барана так, чтоб кровь стекала в топку. После этого духи-покровители, по поверью, должны взять печь под опеку. Духи чутко реагируют на обращение с ними. Почитающим их - покровительствуют. Если же посторонний непочтительно коснется печи, они нашлют на нечестивца разные неприятности, придется давать очистительную жертву. Как объясняли старики: "Пиры (духи предков) наши очень гневливы". Вообще же печь добра. Например, верили, что эта печь лечит бесплодных женщин. Женщины забирались туда после обжига, пока печь еще теплая.

Разгрузка печи

В иных местах к гончарам собиралась целая очередь. Владельцу мастерской приносили деньги, слоеные хлебы, четыре-пять яиц, плов. Мастер кипятил воду и угощал посетителей чаем. Некоторые дни недели для работы в мастерской считались "счастливыми", а другие - "несчастливыми". Производить обжиг посуды - "поджигать огонь" - принято было по четвергам. В пятницу печи стояли закрытые, а в субботу, "хороший день", их открывали^*. Часть посуды, как у горянок, раздавалась бесплатно - жертва духам.

^* (Обжиг продолжался около полутора суток. Теперь обжигают быстрее, во всяком случае, те обжиги, которые я наблюдал, продолжались часов двенадцать.)

По виду хумдон неказист - куб из самодельного кирпича, под ним топка. Стенки внутри сходятся оводом, в середине свода - люк для установки посуды. Посуду ставят доверху, люк закрывают крышкой и замазывают глиной, предварительно уложив два черепка так" что верхние половинки их остаются снаружи, нижние, покрытые сырой глазурью" оказываются внутри печи. Они будут служить термометрами. Когда, по мнению мастера, пора кончать обжиг он вынимает первый черепок. Если нижняя половинка его блестит - значит, он не ошибся. Если же глазурь не расплавилась на черепке, надо продолжать топить. Второй черепок уж должен быть готов. Но до этого еще далеко, затопят часов в десять субботнего вечера, а кончат в воскресенье утром, чтобы поспеть с еще теплой посудой к базару. Пока в печи совершалось самое таинственное и чудесное в нашей сказке, мы вышли от мастеров на Фабричную улицу. Четыре маленькие девочки танцевали с каменной серьезностью, аккомпанируя себе на бубне,- сами зрители, сами артисты. Звуки бубна долго сопровождают нас в предвечерней тишине. Выходим к каналу.

Блюдо работы Махмуда Хаитова

Высокие дувалы, как крепостные стены, прижимают берег к воде, оставляя немного места для огромных абрикосовых деревьев. Под деревьями, на распаханной узкими бороздками земле, расхаживают полосатые удоды, что-то ищут, неохотно взлетают, когда уж совсем близко подойдешь, но заснять себя не дают. Вода канала крутит огромные, метра по три в диаметре, железные колеса, на них подвешены банки, наливающие воду в бетонные лотки арыков над откосом. Наконец дувалы кончаются, теперь уже ничто не мешает расползаться фруктовым садам. На крохотном пятачке между деревьями крутится трактор-эквилибрист. Ребята, пасущие коров и ишаков одного роста, лениво собирают опавшие абрикосы. По дороге вдоль противоположного берега с ритуальной торжественностью движется процессия: девочка гонит пятнистого бычка и двух баранов, на осле за ней едут трое ее младших братьев - все беззвучно, как в немом кино. Я эту процессию наблюдал каждый вечер. Где-то надрывно орет ишак, гугукают свою всегдашнюю песню из пяти звуков бесчисленные горлицы. Солнце заходит. Сельская идиллия. Наверно, ясный дух этой простой жизни - и в блюдах, чашах, кувшинах кулолгаров с Фабричной улицы.

Блюдо работы Махмуда Хаитова (оборотная сторона)

Утром смотрю, как разгружают печь. Сигнальный черепок сверкает, и усто Тахир кончает топить. Через некоторое время он снимает крышку. Жар выходит колеблющимися струями, а внутри... "геенна огненная". Видны раскаленные, огненно-оранжевые стопки чаш, поблескивающие глазурью,- частица чудодействия, которую печь позволила нам увидеть.

Посуда должна остывать медленно, иначе глазурь будет трескаться и отлетать. Подождав немного, открывают вторую половинку люка. Еще через некоторое время можно брать верхние косы. Они раскалены, берут их обязательно рукавицей, но на воздухе они быстро остывают.

Обжиг - всегда неожиданность. Мастер добавил в кобальт чуть больше белой глины, и цвет получился не небесно-голубой, как он рассчитывал, а нежно-сиреневый, жемчужный, как море в пасмурный день. По здешним понятиям, это брак, второй сорт. Одна стопка от жара немного наклонилась, и глазурь слепила соприкоснувшиеся стенки. Это хуже - такие косы пойдут в бой.

Косы из Канибадама. Левая - XIX е., правая - современная

У усто Хаита обжиг вышел удачный. Фон - белее сметаны. Кобальт непроглядной глубины, сочная изумрудная медь - явно гончарные боги улыбнулись сегодня ночью и "дали удачу делу". На лучшем блюде Махмуда в рисунке использованы только круги - элементы достаточно древние. То, что краски кое-где чуть (на "чуть-чуть", как известно, все искусство держится) расплылись, лишает строгую, четкую роспись сухости. На оборотной стороне этого блюда фон расчерчен розовыми диагоналями на треугольники и ромбы, в которых зеленеют ровные веточки.

Многие мастера сейчас бросили гончарство. Среди них Ахмаджон Ярматов. Я увидел у него всего четыре его вещи, все - первоклассные. Среди них кружку и косу в старой технике кобальтовой росписи, правда, тут я сильно сомневаюсь в авторстве усто Ахмаджона. Вообще в этом деликатном вопросе сложно разобраться: хозяин говорит "моя работа", соседи опровергают. Проверить невозможно, рисунки похожие, не говоря уж о технике, а подписей нет^*, только в последнее время они появляются у мастеров. Раньше мулла запрещал подписывать изделия. Надпись в огне могла сгореть - грех, так как имена давались большей частью в честь святых. Подписи на посуде часто содержали обращение к богу.

^* (Раньше у каждого мастера были свои клейма, процарапанные на глиняных дисках, которые подклады вали под посуду. Они отпечатывались на сырой глине на дне. Кроме того, своего рода "фирменными знаками" были отдельные рисунки в росписи.)

Так я не смог узнать, кто автор шуточной косы-погремушки, хотя на ней недавняя дата - "1960", вероятно, косу сделали в честь рождения ребенка, а обнаружена она во дворе у гончара.