Белый букет

За окнами, совсем недалеко, - только выйти из здания и пересечь набережную, - Нева несла свои воды. Был час, воспетый Пушкиным: «задумчивых ночей прозрачный сумрак, блеск безлунный».

Белый букет

Ефремову смутно вспоминалась дневная сутолока, басовитые гудки пароходов на реке и сигналы автобусов возле завода, разговоры в лаборатории.

Он отложил в сторону папки с деловыми бумагами лаборатории фарфорового завода имени Ломоносова, которой заведовал. Было тихо. Ровный круг света падал от настольной лампы, помогая негаснущим сумеркам ленинградской белой ночи. На широкой ладони большой и сильной руки Ефремова почти незаметным казался крохотный осколок белого фарфорового листочка. Григорий Лаврентьевич задумчиво смотрел на него.

Что привлекло его в этом осколке?

Если знать, кто вылепил листочек и каким путем осколок его попал к Ефремову, можно было бы сказать: да, тут есть над чем призадуматься!

В середине прошлого века на Казенном фарфоровом заводе в Петербурге работал мастер Петр Ульянович Иванов. Он любил лепить из фарфоровой массы цветы и делал это с удивительным, поистине неподражаемым искусством. Особенно хороши были его знаменитые «букеты». Над одним из них Петр Ульянович трудился тринадцать лет. Это была ювелирно-художественная работа, где каждый цветок - роза, георгин, махровая гвоздика - жил, казалось, дышал, дрожал от легкого дуновения ветра. Листики и лепестки были тонки и прозрачны, тычинки - не больше булавочной головки.

Другой букет, состоящий из роз, георгинов, тюльпанов, хризантем и гвоздики, скульптор поместил в фарфоровую корзинку. Здесь поражало все: и продуманная композиция, и тонкость лепки многочисленных деталей, и немыслимое терпение мастера.

Один из современных скульптору журналов писал:

«В этих белых каменных букетах для достижения совершенства нужно терпеливо подсматривать природу и, передавая фарфору мельчайшие жилки и складки листьев, бороться с большими затруднениями в исполнении, чтобы неблагодарному материалу придать движение и легкость... Честь и слава Петру Иванову! Пусть за цветы его он будет награжден цветами одобрения и радости».

Лучший букет Иванова - на голубом пласте - предназначался для «Всемирной мануфактурной выставки» в Лондоне в 1851 году. Мастер прикрыл букет стеклянным колпаком и укрепил на бронзовом столике с рессорами. Такая предосторожность была не лишней: малейшего сотрясения оказалось бы достаточно, чтобы сломались прихотливо изогнутые фарфоровые лепестки, тонкие, как бумага.

Приближенные Николая I сначала посетовали на трудности упаковки такого экспоната, потом решили было, что скульптор сам поедет в Лондон и будет давать объяснения посетителям, ибо ничего подобного не выпускалось еще ни на одном фарфоровом заводе в мире, в том числе и на прославленном тонкостью изделий Севрском заводе. Но весной 1851 года император по необъяснимому капризу отказался от мысли послать работу Иванова в Лондон. Директор Казенного фарфорового завода Языков предложил было передать «Букет» Иванова в Эрмитаж, но и на это не получил разрешения. Сохранилось предание, что необыкновенная работа Петра Ульяновича Иванова оценена была в две тысячи рублей, а Николай I «всемилостивейше соизволил пожаловать» скульптору... рубль.

Обиженный, непризнанный, Иванов с горя заболел и умер.

Конечно, чтобы сделать такое чудо из фарфора, нужно было разработать какой-то особый технический метод. Иванов владел им. После смерти скульптора его жена предложила дирекции завода продать бумаги покойного. С ней не стали даже разговаривать по той причине, что она... не венчалась в церкви с Петром Ульяновичем и «законной женой признана быть не может».

Куда делись рецепты ивановского фарфора, неизвестно. Мастер унес свою тайну в могилу.

Букеты Иванова хранились в музее Ломоносовского завода, и Григорий Лаврентьевич Ефремов не раз задумывался над уникальными изделиями, внимательно разглядывая детали. Ефремова восхищал и творческий труд талантливого русского скульптора и техническое совершенство изделий. Как можно было, работая тринадцать лет над одной вещью, сохранить отдельные цветы в неприкосновенности - так, чтобы, не обожженные еще, они не рассыпались? Как удалось, слепив весь букет, обжечь его, чтобы ни один лепесток и листик не изменил формы, не покривился и не треснул?

Ответа на эти вопросы не находили ни Ефремов, ни другие инженеры и ученые, также не раз подолгу простаивавшие возле букетов. В литературе по керамике обидно мало сказано об удивительном скульпторе: если помещались фотографии букетов, то попутно говорилось две-три общие фразы об их авторе. Но случайно Ефремов узнал кое-какие подробности о жизни Иванова.

На заводе уже много лет работали две сестры Данько. Одна, Елена Яковлевна, была художницей. Она интересовалась историей фарфора и написала для детей книгу о фарфоре - «Китайский секрет». Вторая сестра, Наталья Яковлевна, по заслугам считалась одним из замечательных скульпторов. Она-то и разыскала в архивах документы о горькой жизни Петра Иванова и рассказала об этом Ефремову.

Однажды в заводском музее возле букетов Иванова разыгралась необычная сцена. Собственно, она началась еще в кабинете начальника производства Андреева, где собрались начальник планового отдела Соколов, начальник лаборатории Ефремов и другие работники. Зашел спор о чайниках.

- Вы делаете сейчас чайники, которые подтекают. А раньше выпускали такие, которые не подтекали, - горячился плановик.

Он предложил пойти в заводский музей и посмотреть старые чайники.

Надо же было так случиться, что возле букетов Иванова сияла самая светлая лампа и спор о чайнике разгорелся с новой силой именно там. Кто-то поднял чайник к лампе, крышка упала, покатилась и задела листочек на малом букете. Листочек упал, будто сдунутый осенним ветром, и раскололся на мелкие части. Долго горевали спорщики, кляня себя за неосторожность, но склеить его было уже нельзя.

Ефремов захватил осколки с собой. Около года после этого он вместе с инженером С. Шиловым проводил анализы в лаборатории, затем на основании полученных данных сделал расчет рецептуры, изготовил массу, вылепил два листочка, провел обжиг и получил фарфоровую веточку с двумя тоненькими, изящными листочками. Делать что-либо более сложное не хватало времени, да за такую много- трудную работу Ефремов и не взялся бы: это дело скульптора, и такого, который решил бы посвятить созданию нового букета несколько лет жизни. Важно, что удалось приоткрыть хотя бы часть технического секрета Петра Ульяновича Иванова и установить состав массы, которую тот применял. Масса содержала значительно больший, чем сейчас принято, процент кварца и ничтожную долю полевого шпата. Именно это и дало тончайшим деталям стойкость против деформации при обжиге.

История с фарфоровыми букетами Иванова - не единственный любопытный эпизод в судьбе Григория Лаврентьевича Ефремова, где две профессии - инженер и художник - сначала спорили, а потом стали помогать одна другой.

В юности Ефремова мучил вопрос: кем быть? Сын слесаря сахарного завода на Украине, он любил технику, привык возле отца мастерить что-нибудь. Но не меньше ему нравилось и рисовать. Когда он окончил семилетку, страсть к искусству, казалось, победила окончательно. В завкоме Янушпольского сахарного завода он рассказал о своем желании учиться. Ему посоветовали ехать в областной центр - Житомир - и выдали справку, такую же простодушную, как простодушно и искренне было отношение членов завкома к шустрому пареньку:

«Выдана эта справка Грицко Ефремову в том, что он обратился в завком с просьбой, чтобы его командировали в Художественную школу. Хлопец безусловно имеет к этому большой талант, поскольку он проявил себя как самоучка и подает немалые надежды, что в будущем станет большой силой в этом направлении. Вообще же тов. Ефремов хлопец толковый, образование имеет семь лет трудовой школы».

В приемной комиссии улыбались, читая эту справку. Председатель попросил Грицко показать работы, а один из тех, кто сидел за столом, покрытым кумачом, и от слова которого зависела сейчас судьба Грицко, - тщедушный, с брезгливо опущенными уголками губ человечек, сказал:

- Что это за талант откопали на заводе? Что это за большая сила?

Грицко привез свою лучшую картину, ту, на которую приходили смотреть приятели отца даже с соседних заводов. Написанная по воспоминаниям детства, особенно поразившим Грицко, она называлась «В цыганском таборе».

Брезгливый человечек, сложив пальцы колечком, глянул одним глазом на картину, потом подошел, чтобы получше рассмотреть цыган, собравшихся у костра, обернулся к Ефремову и, не скрывая недоброжелательства, проскрипел:

- Да ты, парень, чужую картину привез. Это ясно, как дважды два - четыре.

Грицко вспыхнул:

- Моя! Честное комсомольское, моя!

- Так тебе и поверили.

- Месяц ее писал, - клялся Грицко.

- А чем докажешь? - не унимался недруг. - Может, ты и карандаша-то в руках держать не умеешь.

Грицко увидел на столе комиссии стопку бумаги. Сердясь на несправедливость и придирчивость, он рывком схватил один лист и, с ненавистью глядя на того, кто закрывал путь к ученью, к живописи, к искусству, стал быстро рисовать. Он ему покажет, этому придире!

Через несколько секунд Грицко протянул лист председателю комиссии и сидевшим рядом с ним. Едва те глянули, как раздался взрыв хохота: Грицко нарисовал шарж на того, кто сомневался в его способности рисовать: та же маленькая голова, утонувшая в плечах, тот же недоброжедательный взгляд и те же брезгливо опущенные уголки губ.

Вспомнил эту историю Ефремов и усмехнулся своим воспоминаниям:

- Неспокойный, надо признаться, у меня характер.

Действительно: отправился было в Киевское художественное училище - не понравились окопавшиеся там формалисты. Облюбовал Межгирье, где был керамический техникум и где вокруг подлинные родники народного гончарного искусства, - стал мечтать о Москве. Перебрался в столицу, во Вхутемас, - всё сильнее давало себя знать увлечение керамикой, и он перешел в Московский институт силикатов, чтобы стать инженером-керамиком. Ефремов считал, что на производстве он принесет больше пользы стране.

Работать после окончания института Ефремова послали в Ленинград, на фарфоровый завод имени Ломоносова - предприятие большой культуры и заслуженной славы. Здесь друг великого Ломоносова замечательный русский инженер Дмитрий Иванович Виноградов создавал русский фарфор и, провозгласив, что «дело порцеллина химию за основание и за главнейшего своего предводителя имеет», впервые научно - на практике и в обстоятельном сочинении - обосновал принципы фарфорового производства. Много изумительных вещей - сервизов, блюд, ваз, статуэток - сделали на этом заводе талантливые русские художники и скульпторы И. и А. Черные, А. Воронихин, Ф. Толстой и другие. Но в техническом отношении завод ничем не мог похвастать, и Ефремову было где применить свои способности.

Научная и практическая работа молодого инженера-комсомольца Ефремова началась со скандала, да еще международного.

В 1933 году Григорий Лаврентьевич получил приглашение на конференцию - очень солидную международную конференцию. В Ленинград приехали немецкие ученые, члены советско-германского научного общества «Культура и техника», чтобы совместно с русскими керамистами обсудить различные технические проблемы фарфоро-фаянсового и стекольного производства. В кулуарах Ленинградского Дома ученых встретились академики, профессора, сотрудники научно-исследовательских институтов, инженеры с производства. Интерес к конференции был немалый.

На трибуну поднялся немецкий ученый доктор X. Харкарт, чтобы сделать общий доклад «Достижения в области керамики». Он выразил глубокое удовлетворение возможностью участвовать в таком значительном собрании и, перейдя к сути доклада, сказал, что ценный вклад в керамическую науку сделал немецкий ученый доктор А. Люльки из Шарлоттенбурга, собравший исключительно интересные данные о применении в русской промышленности нового минерального сырья - кианита. Итог его работы опубликован в немецком журнале «Шпрехзаль».

Свыше пятисот ученых и инженеров, сидевших в зале Дома ученых, внимательно слушали докладчика. И только один человек - Ефремов - вдруг вспыхнул, беспокойно оглянулся на соседей и торопливо написал два слова на листке, вырванном из блокнота:

«Воровство продолжается».

Он отдал записку сидящему впереди, шепнув:

- В президиум. Профессору Швецову.

Белая бумажка побежала по рукам и быстро добралась до стола президиума. Профессор Б. С. Швецов прочитал ее, отыскал глазами в зале того, кто ее писал, и кивнул ему головой. Едва доклад кончился, профессор попросил слова для внеочередного заявления.

- Я должен внести неприятную поправку, - сказал он. - Профессор Харкарт сослался на работу доктора Люльки. К сожалению, упомянутая работа не является оригинальной. Она украдена.

Букет из фарфора работы П. У. Иванова (Музей фарфорового завода имени Ломоносова в Ленинграде)

Ученые заволновались, заговорили. Гул голосов все нарастал.

Профессор Швецов поднял руку, прося тишины.

- Да, да, - продолжал он. - Украдена у инженера Григория Лаврентьевича Ефремова, начальника лаборатории Ленинградского фарфорового завода имени Ломоносова. Инженер Ефремов присутствует на конференции, находится в этом зале и может в случае необходимости дать разъяснения.

- Не разъяснения, а доказательства! - раздраженно воскликнул профессор Харкарт.

Профессор Швецов молча поклонился, как бы выражая согласие на это требование, и сошел с трибуны. Он подозвал Ефремова и спросил его:

- Журналы с вами?

- Дома. Я не ожидал...

- Немедленно поезжайте за ними.

Через полчаса Ефремов возвратился с двумя номерами немецкого научного журнала «Шпрехзаль», посвященного вопросам керамики, стекла и эмалей, и с номером советского журнала «Керамика и стекло». Все, кто просмотрел эти журналы, - а желающих нашлось немало, - убедились, что в № 10 советского журнала за 1932 год была напечатана статья инженера Г. Л. Ефремова «О применении кианита в керамической промышленности», а в № 24 за 1933 год в немецком журнале «Шпрехзаль» появилась статья доктора А. Люльки, являющаяся дословным переводом статьи Ефремова, даже с сохранением допущенной по вине наборщика и корректора грубой арифметической ошибки в одной из таблиц. О Ефремове в статье Люльки не было даже намека, зато стояло строгое предупреждение: «Перепечатка воспрещается».

Так как Ефремов уже имел переписку с немецким журналом по поводу этого случая и редакция проверила факты, Григорий Лаврентьевич смог показать недавно полученный номер «Шпрехзаля» с сообщением от редакции, что подлинным автором статьи является инженер Г. Л. Ефремов и что «доктор Люльки не постеснялся выдать эту работу за свою, даже не упомянув как-либо настоящего автора статьи. Этого достаточно, чтобы характеризовать поведение переводчика как глубоко задевающее понятие авторского приличия».

Не очень, видимо, было приятно журналу, издающемуся вот уже 66 лет, давать подобное сообщение.

Так восторжествовала истина.

Статья Ефремова, о которой шла речь, была началом его научной деятельности и одновременно являлась завершением большой и трудной работы, связанной с кианитом.

О кианите же придется начать рассказ издалека.

«Для души» Григорий Лаврентьевич продолжал, и стай инженером, писать акварелью пейзажи, в дружеском кругу рисовал шаржи, по-прежнему интересовался историей искусств и отлично знал богатейшие собрания Эрмитажа и Русского музея. Но теперь его тревожили многие нерешенные технические проблемы. Столкнулся он с ними вплотную, когда получил назначение заведовать автосвечным производством завода. Работа эта, конечно, далека от искусства, но положение с технической керамикой создалось такое, что задело молодого инженера.

В двигателях внутреннего сгорания для тракторов и автомобилей есть, как известно, детали - так называемые «свечи», - где искра зажигает горючее. В течение нескольких секунд температура в конусной части свечи доходит до четырехсот градусов, и материал для этих деталей должен быть особо стойким к высокой температуре.

Для советской промышленности тех лет, когда Ефремов начал работать на фарфоровом заводе имени Ломоносова, это было новое производство. Как и во всяком новом деле, на первых порах встретилось немало трудностей. Сначала свечи делали фарфоровые, потом из тальковой массы. Фарфоровые свечи при высокой температуре часто лопались - точно стакан, в который налили кипяток. Тальковые не давали трещин, но легко расплавлялись при обжиге, и три четверти продукции шло в брак. Наконец, даже те свечи, которые признавались годными, служили много меньше, чем заграничные.

Ефремов знал, что большую часть мирового рынка автосвечей захватила американская компания «Чемпион». Состав, из которого эта компания изготовляла свечи, был известен. Это силлиманит - минерал, добываемый в Калифорнии. Но технология производства оказалась засекреченной.

Ни фарфоровые, ни тальковые свечи не удовлетворяли советский транспорт, и Ефремов решил взяться за большое дело: создать лучшие по качеству свечи из нового материала.

Прежде всего, конечно, следовало основательно познакомиться с главным соперником - «Чемпионом».

Ефремов рассказал о своем намерении в главке. Его горячо поддержали, даже пообещали в случае необходимости командировать в Америку.

- Игра стоит свеч, - улыбнулся начальник главка.

На заводе Ефремову дали в помощь двух лаборантов, и параллельно с работой в цехе Григорий Лаврентьевич начал исследовать горные породы, входящие в керамическую массу, и делать химические анализы этой массы.

Итог работы принес мало радости: удалось узнать кое-что о свойствах и достоинствах силлиманита... которого в Советском Союзе пока не найдено.

- Что же, бросить начатое дело?

Нет, это было не в характере Ефремова.

«А если попытаться найти что-нибудь похожее? - подумал он. - Не может быть, чтобы в нашей стране, богатой ископаемыми, не нашлось замены калифорнийского минерала!»

Ефремов отправился к известному знатоку наших недр академику А. Е. Ферсману.

- Скажите, Александр Евгеньевич, может быть, полученные мной сведения неточны и у нас где-нибудь есть силлиманит?

Ферсман покачал головой.

- Нет.

- А что-нибудь способное его заменить?

- На Кольском полуострове и на Урале встречается кианит - минерал, близкий к силлиманиту. Но, он не изучен, и нельзя с уверенностью сказать, заменит ли он силлиманит. Попробуйте проверить.

Ефремов обрадовался и этому, но, как задумал раньше, пошел к другому ученому - академику В. И. Вернадскому. Едва узнав о цели прихода молодого инженера, тот радостно воскликнул:

- Вот сюрприз! Много лет назад, в 1891 году я работал над магистерской диссертацией. И знаете, на какую тему? О силлиманите и кианите. Не рассчитывал, что в 1932 году придется вспомнить об этом!

Академик Вернадский подарил гостю оттиск своей диссертации и рассказал, где следует искать кианит.

Полетели от Ефремова письма на Урал, в Карелию, на Кольский полуостров, в «Минералруд», трест «Русские самоцветы» и в десятки других адресов.

С Урала отозвались: приезжайте, дадим кианит.

Первым же поездом Ефремов выехал из Ленинграда в Свердловск. Работники Института механической обработки ископаемых занялись обогащением руды и намыли около трех тонн кианита. Через три недели, отправив драгоценный для него минерал багажом в Ленинград, Ефремов, радостный, выехал домой.

Снова анализы и исследования в лаборатории, снова опыты в цехе, десятки и сотни неудач, десятки и сотни новых опытов. Сделаны, наконец, первые отличные автосвечи из кианита, выдержавшие испытание на заводе, и переданы транспорту. Испытали ефремовские свечи в совхозе «Гигант» на тракторах и в Ленинграде на городских автобусах. Результаты оказались блестящими. Применявшиеся ранее свечи работали 400-600 часов. Прославленный «Чемпион» гарантировал 1000 часов. Советские кианитовые свечи проработали 1250 часов и не вышли из строя.

После этого кианитом заинтересовались во многих отраслях промышленности.

В «Комсомольской правде» появился очерк «Чемпион» потерпел поражение». Он кончался фразой:

«Каждый тракторист, каждый шофер Советского Союза должен знать, что в его тракторе, в автобусе и автомобиле работают советские высококачественные свечи, изготовленные на наших заводах, нашими машинами, из нашего, отечественного сырья инженером-комсомольцем Ефремовым».

Статью о работе с кианитом напечатал журнал «Керамика и стекло» и она стала известна за границей. Тогда-то доктор Люльки из Шарлоттенбуога и попытался присвоить итог долгих творческих поисков Ефремова.

Кто бы мог, однако, подумать, что вслед за этой действительно большой победой Ефремову объявят... выговор, а этот выговор в свою очередь поможет молодому инженеру прийти к новому научному открытию? Между тем все произошло именно так.

В те годы решался вопрос, из какого материала делать банки для развивающейся консервной промышленности. У металлической и стеклянной тары нашлись и сторонники и противники. Рабочий Крымского консервного завода Веселов предложил использовать в качестве материала мартеновский и ваграночный шлак. Производство опытов передали на Ломоносовский завод. В содружестве с Веселовым стал работать инженер Ефремов. Григорий Лаврентьевич был окрылен успехом с кианитом и быстро добился требуемого состава массы. Сделали несколько опытных банок. Они удались. Важно было, чтобы крышки плотно подходили к банкам, поэтому с особым вниманием проводили работы по усадке - уменьшению объема изделия во время обжига. Несколько сот банок уже стояло на полках лаборатории. Чтобы сделать банки внешне подобными фарфору, одновременно испытывали разные рецепты глазури. Первая же производственная партия банок в пять тысяч штук была покрыта такой глазурью, которая не давала трещим: это для тары под консервы было немаловажным достоинством.

Пять тысяч банок отформовали по проверенным образцам, поставили в обжиг, вынули и... ужаснулись. Все банки во время обжига выросли, стали больше на два миллиметра, и крышки к ним не подходили.

Директор завода срочно назначил комиссию. Та без долгих споров признала виновным Ефремова, который-де неправильно установил усадку изделий во время обжига. Григорию Лаврентьевичу объявили строгий выговор.

Ефремов потребовал более авторитетной комиссии. Он знал: усадка установлена правильно. Что же касается увеличения банок, то это оставалось загадкой и для него.

В комиссию, прибывшую из треста, входили крупные специалисты-керамики, в том числе инженер М. Ф. Флеров, с именем которого впоследствии у Ефремова связана самая значительная научная работа.

Участники новой комиссии взяли подготовленные Ефремовым формы, сделали несколько банок и поставили в обжиг. Все банки получились отличные, и крышки точно подходили к ним. Ученые стали в тупик и записали в акте:

«Имеет место непонятное явление».

Выговор с Ефремова сняли. Но молодой инженер не считал вопрос исчерпанным. Почему же все-таки «распухли» банки? Единственное, что отличало один обжиг от другого, - глазуровка. Может быть, глазурь с окисью кальция повлияла на материал, из которого сделаны банки? Ефремов проверил, и действительно оказалось так.

«Но ведь и на фарфор различные глазури могут действовать так же», - подумал Григорий Лаврентьевич и решил сделать несколько опытов. Он отлил из фарфора два тигелька, один покрыл обычной глазурью, а другой - глазурью с большим содержанием окиси кальция. И что же? Размер тигелька, покрытого обычной глазурью, оказался меньше. Та глазурь, в которой содержалось много окиси кальция, не только увеличивала вещи в объеме, но и сгибала в дугу фарфоровые стержни. А ведь фарфоровые глазури тоже имели в своем составе окись кальция!

Так Ефремов установил для ряда пороков при обжиге причину, которая раньше не была известна.

Своеобразно сочетались в Ефремове инженер и художник. То он разрабатывал технологию перенесения на фарфор более простого метода глубокой печати, то, используя химические свойства желатина, предлагал оригинальный способ изготовления керамических барельефов. Вернувшись с фронта после Великой Отечественной войны, Ефремов, став главным инженером завода, разработал вместе с инженером А. Д. Богословским новый остроумный способ сушки фарфоровых труб и получил за это всесоюзную премию на конкурсе предложений по увеличению выпуска продукции. Однако линия основного его научного наступления шла в прежнем направлении: исследование результатов обжига в зависимости от состава фарфоровой массы.

И посуда, и скульптура, и технический фарфор при обжиге иногда трескаются. Почему?

Одни инженеры говорили, что это происходит из-за неравномерности температуры при обжиге: быстрого ее подъема или слишком резкого охлаждения. Доля истины тут была, но только доля. Ведь неравномерность встречается довольно часто. Непонятно, почему же иногда получается больше брака, а иногда меньше.

Другие инженеры, даже в специальных журналах, утверждали, что основная причина брака - это неравномерное распределение влаги в фарфоровой массе, а если дело касается литья - то неравномерное впитывание влаги гипсовой формой.

Третьи - и среди них было немало горновщиков-практиков, работавших на заводе десятки лет, - утверждали, что секрет в мастерстве, в умении формовщиков. Трещины бывают тогда, когда небрежно работают и неправильно сушат или когда масса измолота слишком тонко.

И это в какой-то степени справедливо.

Но все они были далеки от истины в определении одной из главных причин, порождающих трещины во время обжига. На практике эти трещины то и дело появлялись, хотя, казалось бы, приняты все меры, чтобы их не было.

Ефремов знал, что брак беспокоит весь коллектив, и взялся за решение важной проблемы о происхождении трещин, исходя из многолетнего опыта работы на Ломоносовском фарфоровом заводе.

Помнил Ефремов, как еще в 1928 году инженер Дулевского фарфорового завода М. Ф. Флеров, тот самый, который в составе комиссии расследовал историю с консервными банками, высказал мысль, что на деформацию фарфоровых изделий и образование трещин влияет так называемая «ориентация глинистых частиц». Другими словами, в фарфоре многое зависит от того, как в потоке жидкого фарфора (шликера) расположатся, в какую сторону будут «смотреть» частицы глины, по своему размеру не превышающие микрона, то есть одной тысячной части миллиметра.

В свое время на это высказывание никто не обратил внимания. А сейчас Ефремов убедился, что Флеров был прав.

Вместе с сотрудниками заводской лаборатории Григорий Лаврентьевич провел немало опытов. Из различных материалов сделали небольшие стержни. Их обожгли и тщательно измерили усадку. Выяснилось, что стержни из одной и той же массы иногда после обжига давали разную усадку.

Вот тут-то Ефремов и вспомнил инженера Флерова. Оказалось, что лучше всего, если фарфоровая масса напоминает толпу на «толкучке», когда люди бродят и смотрят в разные стороны. В этом случае усадка происходит равномерно во всех направлениях.

Но частицы могут устремляться в одном каком-нибудь направлении, параллельно одна другой, как толпа людей, идущих в одну сторону. Тут уже появляются осложнения. Кроме того, в такой «толпе» частиц могут образоваться завихрения. Именно здесь в изделии и будет трещина, так как усадка теперь пойдет главным образом в одном направлении.

Поняв эту закономерность, Ефремов стал командовать движением частиц. В гипсовую форму он заливал жидкую фарфоровую массу - шликер, затем брал стеклянную палочку и в одной стороне - допустим слева - мешал так, чтобы умышленно создать маленький водоворот, завихрение. Справа он делал то же самое, но потом палочкой уничтожал, заглаживал завихрение.

После нескольких опытов Ефремову уже было ясно, что слева, где завихрение оставалось, после обжига обязательно образуется трещинка, причем именно в направлении движения стеклянной палочки, справа же никаких трещин не появится. Так оно и получалось.

Делал Ефремов и другие, не менее интересные опыты, чтобы доказать, какое значение имеет «ориентация глинистых частиц».

Теперь следовало все это использовать на практике.

Ефремов предложил при отливке крупных изделий, например декоративных ваз, заливать шликер через дно формы, и не в один прием, а в три - четыре. Тогда стенка вазы будет многослойной, как бы из фарфоровой фанеры. В каждом слое получится своя ориентация глинистых частиц, и при обжиге не появится ни трещин, ни деформаций. Если изделия среднего размера - небольшие вазы, полоскательницы, чашки, - то надо заливать во вращающиеся гипсовые формы. При таком способе потоки частиц не устремятся в одном направлении, а сместятся, раздробятся, переплетутся. А, как теперь уже доказано, в массе, где частицы «толпятся», трещин не появляется, если, конечно, выполнены основные технологические требования.

Важно было то, что Ефремов как бы проник в «существо» фарфора. А это помогало не только в борьбе против недостатков самого керамического материала, но и в вопросах, казалось бы, не имеющих никакого отношения к инженерному делу, таких, как декорирование, украшение посуды и статуэток.

Краски - принадлежность художника. Однако в том-то и заключается одна из главных трудностей работы инженера на фарфоровом заводе, что ему приходится заниматься не только керамической массой, не только машинами, но и красками. Для керамики нужны особые краски. Это минеральные вещества, в состав которых входят металлы - золото, медь, железо и другие. При высокой температуре обжига минеральные вещества взаимодействуют с составными частями фарфоровой массы и образуют другие, ярко окрашенные соединения. Художник, создавая новый узор для чашки, часто должен учитывать не то, какой цвет у краски сначала, а каким он станет потом, после обжига. К примеру, художник делает цветы фиолетовыми, учитывая, что, выйдя из муфельной печи, где краски закрепляются, эти цветы превратятся в ярко-пурпурные.

Все работники, связанные с техникой, знают, как чувствительны керамические краски к изменениям температуры обжига. Кроваво-красный цвет (силикат окиси меди) получается на фарфоре при 1200 градусах. Но стоит температуре подняться хотя бы на 100 градусов - и краска сразу поблекнет, станет желто-серой.

Со всеми этими вопросами Ефремов столкнулся давно, еще тогда, когда на наших заводах в красочном деле все шло по старинке и рецепты красок передавались в величайшей тайне отцом сыну. Для красочника, владевшего такими секретами, это был верный кусок хлеба.

Проходя в студенческие годы производственную практику на новгородском заводе «Пролетарий», Ефремов встретил «секретчика», запомнившегося ему на всю жизнь. Этот старик, которого все звали Кузьмичом, слыл великим знатоком подглазурного кобальта - синей краски глубокого и сильного тона. Приходил Кузьмич на завод с грибным лукошком, доставал из него какие-то порошки, отвешивал на заводских весах взятую в лаборатории окись кобальта, а чтобы случайные свидетели не определили веса, применял не гирьки, а камешки. Сам засыпал он и смесь в барабан шаровой мельницы. Одним словом, старик «темнил».

Заело тогда это Ефремова, и он решил добраться до кузьмичовской тайны.

Старик узнал, что студент ведет опыты с кобальтом, и даже перестал отвечать на поклоны Ефремова.

- Перебирает по шерстинке, как собака блох ищет! - зло говорил он соседям. С недоброй ухмылкой рассказывал, что синяя краска у Ефремова выходит из обжига серой и тусклой. И верно: краска получалась совсем не такой, как у Кузьмича.

А все-таки через два месяца одна из химических добавок в сочетании с определенной температурой обжига принесла удачу. И сразу, будто старик потому и ворчал, что предчувствовал успех соперника, подошел он к Ефремову:

- Вижу: открыли мой секрет. А вот кто помог - ума не приложу.

- Наука помогла, - улыбнулся Ефремов.

Старик недоверчиво покачал головой и продолжал свое:

- Хранил я секрет пуще глаза, а вот не уберег. Теперь, как говорят: «Знаю я, да знает он - узнает и дядя Семен».

- Ну и хорошо! Чем больше мастеров узнает, тем лучше посуду станут делать.

Старик все качал головой: он сокрушался о том, что кончилась его удача, и недоумевал, почему студент, неведомо как овладевший секретом приготовления кобальта, не хранит тайны от других, не пользуется ею с выгодой для себя.

Прошло с тех пор двадцать шесть лет, а Ефремов считает, что именно с тех поисков кобальта на заводе «Пролетарий» началась его работа над красками. Сейчас все другое, и не осталось таких людей, как Кузьмич. Ломоносовский завод выпускает теперь изделий, украшенных подглазурным кобальтом, больше, чем любой другой завод и в СССР, и в Чехословакии, и в Германии. Ломоносовцам удалось разработать более совершенную технологию, и обычные недостатки этой капризной краски - тусклый тон и большой брак - сошли на нет.

А у Григория Лаврентьевича появилось новое увлечение. И опять инженеру Ефремову помог Ефремов-художник.

Красив не только кобальт, но и другие подглазурные краски. Известно и то, как сложна технология нанесения таких красок. На Ломоносовском заводе добились успеха и в этом трудном деле: восстановлены старые рецепты и разработаны новые. На прилавках магазинов уже появились статуэтки - собаки, белки - с нежной подглазурной росписью.

Скоро появятся и фарфоровые туалетные приборы с маркой «ЛФЗ», но, наверное, никто из покупательниц не подумает, как трудно далось работникам завода создание этих вещей.

Скульптор Серафима Евгеньева Яковлева показала Ефремову подготовленные ею образцы. Пробки у флаконов для духов и одеколона должны быть притертыми. Но как это сделать из фарфора? Чтобы обтачивать горлышки внутри, следовало иметь двойной запас толщины. Между тем при литье флаконов стенки получаются всюду ровные. Казалось бы, надо либо весь флакон делать толстостенным, что некрасиво, либо отказаться от притертых пробок.

Инженер, не понимающий искусства, так бы, наверное, и решил.

Но Ефремов видел, что новая форма удалась скульптору, и ему было жаль портить произведение искусства. Он долго размышлял и однажды утром, приехав на завод, прошел прямо в скульптурную мастерскую.

- Нашел! - еще с порога крикнул он Серафиме Евгеньевне и, сев рядом, веселый, улыбающийся, стал объяснять:

- Конус горлышка, которое надо шлифовать, мы будем отливать отдельно и вольны сделать хоть вдвое толще. А вставлять его в корпус флакона станем тогда, когда флакон подсохнет и затвердеет, - так же, как приставляются ручки к чайникам.

Яковлева была счастлива, что ее замысел не придется калечить из-за производственных трудностей.

Белый букет

А Ефремов думал о том, что инженер на фарфоровом заводе обязан знать, чем живут, чем дышат художники. Он вспомнил о Петре Иванове. Этот замечательный мастер всей своей практикой доказал, что для славы родного фарфорового искусства надо объединить усилия художника и производственника. Потому-то он и добился успеха. Его «Белый букет» - это символ такого объединения, хотя, может быть, наши, советские скульпторы найдут иные творческие решения и создадут лучшие художественные произведения, а инженеры изобретут новые, более совершенные технические приемы и методы.