Ангоб

В бору возле Волги еще лежал ноздреватый снег, в городе на вязах еще висели бронзово-коричневые прошлогодние листья, но уже по всему было видно, что наступила весна. На берегу Данховки дотаивали льдины - следы недавнего ледохода. Синее и выше стало небо, на бугорках рядом с сухими и черными метелками лебеды появилась свежая зелень пырея, а в конце колхозного поля затарахтел трактор и следом за ним стали деловито вышагивать грачи, подбирая червяков.

Ангоб

- Мать, а мать, - сказал Иван Иванович жене, хлопотавшей на кухне, - достань-ка жабровки да вентиля.

Иван Иванович Панкратов стоял у окна, высокий и со спины совсем еще не старый. Хотя и шел ему седьмой десяток, время не согнуло его. И седины не так уж много появилось в волосах, по-прежнему по-цыгански черных. А жена бы сказала, что и характер не изменился: был Панкратов настойчивый и упорный и теперь такой же. Может быть, только в глазах, много повидавших в жизни, иногда мелькала усталость, и поэтому взгляд становился грустным. Но и это могла заметить только жена, Прасковья Афанасьевна.

Она добродушно заворчала:

- Опять ты за свое, рыбак! Годы-то не те. Грести еле можешь...

- А я мотор куплю...

- Купишь!

- Получу премию и куплю.

- Еще вилами на воде написано, справишься или нет. Знаю я, чем ты себе голову забиваешь. Угомониться пора.

- Ладно, ладно, ты, мать, не ворчи. Сказано - достать снасть, ты и доставай, коли хозяйство в твоем ведении, - усмехнулся Иван Иванович. Потом неторопливо продолжал: - Небось, рыбы принесу - спасибо скажешь. Смотри, как на Данховке вода поднялась.

- Ну, и что? - отозвалась Прасковья Афанасьевна.

- Как что? Я уж тебе толковал: в Данховку из Московского моря вода потечет, щука пойдет. Тут ее и бери.

Прасковья Афанасьевна достала снасти, но Иван Иванович, осмотрев их, сокрушенно покачал головой.

- Прохудились. Придется новые подплетать.

И, возвратившись с завода, он взял деревянный челнок и сел за сети.

- Чую, не ладится у тебя в цеху, - сказала Прасковья Афанасьевна. И в голосе ее была забота.

- Не ладится, твоя правда. Течет краска. Ты разыщи-ка отцовы книги. Посмотрю - может, что там найду.

Иван Иванович Панкратов был красочным мастером Конаковского фаянсового завода имени Калинина. Работником он по справедливости считался знающим, но когда возникало у него затруднение, брался за записи, по наследству оставленные ему отцом. И не потому, что там действительно хранились нивесть какие секреты, а по старой привычке. С юности видел он в потрепанных от долгого употребления книгах большую силу, не забывал и того, что однажды в трудную минуту они спасли семью.

И. Панкратов и В. Смирнов на участке ангоба (фаянсовый завод имени М. И. Калинина в Конакове)

У Панкратовых все в роду были красочники. Но после смерти отца мать, Гликерия Трофимовна, вынуждена была пойти в живописный цех. Туда же пристроила и старшего из четверых детей, двенадцатилетнего Ваню.

Шесть лет расписывал он чашки, и быть бы ему живописцем, да получилось по-другому. Заболел дядя, Григорий Дмитриевич, заводский химик по краскам. Поехал он в Москву лечиться, а на свое место поставил племянника. Секретов от родного не утаил, все записные книжки перед ним выложил, а самое важное - новые составы - велел со слов записать в книжку.

Через несколько дней пришло известие, что дядя в одночасье умер.

Ваня подумал: «Что же теперь будет?» Он засел за книжки - отцово и дядино наследство - и наизусть выучил все рецепты. А тут как раз и вызвали его к управляющему Александру Васильевичу Севастьянову. Маленький, черный, как жук, управляющий смотрел исподлобья, только иногда вскидывал на собеседника глаза, точно желая застать его врасплох.

- Как ты светло-зеленую краску приготовишь? - спросил он.

Ваня, не моргнув, ответил.

Севастьянов задал еще несколько вопросов, потом подал черепок и сказал:

- Вот заказ поступил, изразцы узорные будем делать. Такой цвет подбери.

Через несколько дней Ваня подобрал краску, отнес управляющему. Тот, довольный, улыбнулся.

- Останешься химиком по краскам, на дядином месте. Жалованье поначалу скромное положу, а там, что заслужишь. Но смотри, чтоб тебя твои восемнадцать лет не подвели.

И «жук» погрозил пальцем.

Семья вздохнула свободней. Но Ваня знал, что судьба его висит на волоске: не справится - без всякой жалости его выгонят, и неизвестно, дадут ли еще после этого место в живописной.

Новая работа увлекала тем, что в ней многое казалось непонятным, неизведанным и открывался простор для химических опытов. А у Вани ум был пытливый. Трудился молодой Панкратов старательно, и число рецептов у него росло. Не только каждую новую удачу заносил Ваня в книжечку, но и о промахах делал отметку, чтобы, как сам себе говорил, второй раз на том же месте шишку не набить.

Шаровых мельниц, на которых теперь в мельчайший порошок растирают песок, черепок и краску, тогда и в помине не было. Стоял у молодого заводского химика в лаборатории так называемый «кругляшок» - полуторааршинный деревянный чан, на дне - камень, на нем другой. Называлась эта «механика» волокушей. Приводилась она в движение «ухватом», а «ухват» - это палка, соединенная с трансмиссией и конусной шестерней. Используя эту нехитрую механику, двое рабочих терли краски. Рядом Иван Иванович - так теперь стали звать Ваню, несмотря на его восемнадцать лет, - тоже вручную готовил краску для пробы.

На печатном участке смотрителем был еще один родственник Ивана Ивановича - дядя по матери Иван Трофимович Кислов. Он часто приходил, показывал либо черепок, либо лоскуток материи, говорил:

- Вот, химик, сообрази-ка что-нибудь созвучное этому.

Однажды он такую задачу задал, что Иван Иванович долго мудрил и все не мог осилить цвет: будто и сиреневый, а с розовым отблеском, и нежный-нежный. Перепробовал десятки составов - все не то. И вот причудился рецепт ночью. Не поленился Иван Иванович, встал, записал, а утром в лаборатории попробовал. И ведь вышло точь-в-точь как надо было.

Дядя сиял:

- Есть в тебе, племяш, нотка колориста.

Дядя любил музыку, был регентом хора, играл на скрипке и даже выступал на любительских концертах. Весной 1908 года он зазвал молодого Панкратова на спектакль. Артисты, приехавшие из соседнего городка Корчевы, давали спектакль «Без вины виноватые». Ивану Ивановичу игра очень понравилась, и когда любители с фаянсового завода создали кружок и сыграли водевиль «Хоть умри, а найди жениха», Панкратов пошел посмотреть эту веселую безделицу.

За первым водевилем кружковцы поставили еще несколько. Чем больше втягивался народ в работу кружка, тем серьезнее становилось отношение к постановкам, особенно после того как появился среди любителей местный учитель М. И. Чернышев. Решено было поставить «Бедность не порок» Островского. Тут не выдержал и Иван Иванович. Явился к Чернышеву и сказал:

- Хочу попробовать свои силы.

Панкратову дали маленькую роль: ряженого «козла», из тех, что пришли в дом Торцовых. Иван Иванович сыграл так просто и смешно, что ему предложили участвовать и в следующих постановках: готовили «Недоросля» Фонвизина и «Назара Стодолю» Шевченко.

Теперь Панкратов делил и время и любовь между красочным делом, в котором приобретал все больший опыт, и полюбившимся ему театральным искусством.

Но на беду любителей искусства управляющий заводом Севастьянов сразу же невзлюбил рабочий театр. То прикажет не давать ключей от помещения, где репетировали, то еще какую-нибудь пакость устроит. Подослал к любителям табельщика Ваньку Калашникова: «Поди, вроде ты тоже любитель, а сам обо всем доноси мне, о чем говорят и что осуждают».

По доносу Калашникова управляющий вызвал однажды Панкратова:

- Солидная у тебя должность, Иван. Тебе бы верой и правдой хозяину служить, в ножки кланяться, что тебя, молокососа, на такое место поставили, а ты с простыми рабочими якшаешься. Знаю, о чем они после репетиций говорят!

Знал это и Иван Иванович: шептались о том, что Севастьянов донимает штрафами и что обирают рабочих в хозяйской лавке, где велят покупать харчи.

- Ты это дело брось! - с угрозой сказал Севастьянов.

Но Иван Иванович не бросил. Работа в кружке захватывала его все больше. А так как заменить Панкратова на заводе оказалось некем, то. Севастьянов мог только «прижимать» его, когда к рождеству и пасхе давали наградные: Ивану Ивановичу либо совсем не доставалось, либо получал он меньше всех.

О недоброй памяти старом времени Панкратов вспомнил тогда, когда на завод приехала группа кинематографистов для натурных съемок первого цветного фильма «Груня Корнакова» («Соловей-Соловушко»). Сценарист и режиссер использовали подлинные события из истории завода и факты, связанные с семьей живописца Конакова, расстрелянного жандармами в 1905 году. Главных героев играли московские актеры, а рабочих изображали заводские драм-кружковцы. Они «тушили» пылающее здание мастерской, подожженное хозяином, решившим получить страховую премию, прыгали в Данховку, «спасаясь» от жандармских плетей. А ведь именно так все и происходило когда-то.

Добрым словом помянули погибшего товарища. Кузнецовский поселок возле завода, преобразованный в город, получил по ходатайству заводского коллектива имя Конаково.

В двадцатых годах кружок любителей театрального искусства на Конаковском заводе переживал полосу расцвета. Панкратов ставил спектакли и играл сам.

Готовили «Детей Ванюшина». Иван Иванович распределял роли. Он обратил внимание на суфлера - молодую застенчивую девушку Пашу. Обычно Панкратов искал в исполнителе не внешнего сходства, а понимания образа, внутреннего соответствия роли. Иван Иванович предложил Паше сыграть Инну. Девушка только мечтала о том, чтобы ей когда-нибудь дали самую крохотную роль, а тут такая честь! Паша покраснела от удовольствия, но... в первые же дни раскаялась, что согласилась играть. На репетициях то и дело раздавались возгласы Ивана Ивановича:

- Не так!

Начинали сначала.

И опять режиссер недоволен:

- Назад! Не то!

Все же своего Панкратов добился: Паша отлично сыграла роль Инны, поверила в свои силы и тридцать лет потом была одной из самых способных и интересных артисток заводского драматического кружка.

После одной из репетиций Иван Иванович проводил Пашу домой. У них нашлись общие темы для разговора: оба выросли на заводе, оба беззаветно любили искусство. Они стали встречаться, полюбили друг друга и скоро стала Прасковья Афанасьевна женой и верной подругой Панкратова на всю жизнь.

Пошли у них дети. Потом молодое поколение подросло. Сын Николай стал офицером Советской Армии и, когда началась Великая Отечественная война, ушел на фронт. Дочь Нина поступила в Калининский педагогический институт. Приехала она как-то на каникулы и услыхала, что мать над отцом подтрунивает:

- На рыбалку собрался. Ну, значит, опять с ангобом неладно.

- А что это за ангоб?

Отец плел сети. Он отложил челнок и вентиль, улыбнулся и сказал:

- Был я поменьше тебя, годов двенадцати, жил на Украине: отец в Миргородской художественно-промышленной школе мастером работал. Видел я там глиняные куманцы. Вроде как бы фляга, но потешная такая, колесом или кольцом, а в середине пусто. Наливают во флягу квас, а в кольцо кладут завернутый в тряпку кусок льда, чтобы квас был холодным. Куманцы всегда цветасто и затейливо украшали. Полюбопытствовал я, как же их украшают? Знал, что глина не выдерживает обжига при высокой температуре, а обычные краски - те, которыми расписывают фаянс или фарфор, требуют именно высокой температуры. Оказалось, что украинские мастерицы применяли старинный способ: украшали куманцы да глечики такой же глиной, только жидкой и подкрашенной. Эта подкрашенная глина и называется ангобом. Отсюда и способ раскраски подкрашенным раствором глины получил такое же название.

Нина удивилась:

- Что о же ты, папа, думаешь об ангобе, если этот способ давно существует?

- Ах, дочка, - сокрушенно покачал головой Иван Иванович. - Хочу я ангобом украшать не глину, а фаянс, а это, брат, такая задача!..

Он снял с печки небольшую темную вазу с ярким зеленым узором и сказал:

- У прежнего хозяина Кузнецова кое-что в этом смысле делали. Но что ему искусство? Его выгода манила.

Иван Иванович показал на зеленый узор.

- Вот эти цветки живописец рисовал на необожженном фаянсе говяжьим салом.

- Чем, чем? - удивилась Нина.

- Говяжьим салом. Чтобы краска к этим местам не приставала. Окунут вазу в темный ангоб - она вся окрасится, а рисунок останется белым. Потом сало в обжиге сгорит, и вазу окунут в светло-зеленый или желтый ангоб. Так и получался узор в два цвета. Быстро и дешево. До того это оказалось выгодным, что Кузнецов велел посадить на новый участок двадцать мастеров. Они из майолики - грубой, негодной для фаянса глиняной массы - и делали такие вазы. А на фаянсе и фарфоре пробовали делать и в Конакове и в Вербилках, да ничего не получалось.

- А у тебя получится, папа?

- Вот уж не знаю! Но если получится, люди спасибо скажут.

В ту пору Иван Иванович работал старшим лаборантом живописного цеха по краскам. Зашел он однажды в цех посмотреть, как ложатся приготовленные им краски. Раньше, по старому методу, ленту на борту тарелок выполняли «крытьем». Работница наносила краску кистью, а потом брала тампон из тряпки и как бы примачивала краску, «сбивала» ее. Поверхность получалась ровная, и мазок не был заметен для глаза.

Но такой метод устарел: «крытельщицы» работали медленно. Сейчас на редком заводе можно увидеть двух-трех доживающих свой век представительниц этой профессии. Вместо «крытья» на советских заводах применяют отводку: сидя возле вертящегося круглого столика - турнетки, отводчицы широкой кистью наносят краску на тарелку. А в последнее время по предложению новаторов Ленинградского фарфорового завода имени Ломоносова этот процесс механизировали.

- Как дела? - придя в цех, спросил Иван Иванович контролера. Тот махнул рукой.

- Снизили сорт на всей партии тарелок.

- Краска? - забеспокоился Панкратов.

- Краска вроде обычная, - развел руками контролер, - а тон сухой.

Опять та же история! Крытельщицы «сбивают» краску, она ложится сочно, но работа идет медленно. Отводка - метод быстрый и дает возможность экономить краску, а тон получается неприятный, сухой. Что же делать?

Иван Иванович снова подумал об ангобе. Если бы взять шликер - жидкую фаянсовую массу, - подкрасить ее и этим ангобом нанести полосу по необожженной тарелке. Он составил шликер, сделал у себя в лаборатории голубой ангоб из новой краски и отнес его отводчицам Ворониной и Грибковой.

- Вот это тебе, Тоня, а это тебе, Маша. Пробуйте.

Состав густой - не то, что обычная краска. Непривычно было расписывать и сухие тарелки. Работа шла медленно, и девушки нервничали: пожалуй, еще нормы не выполнишь! Они спешили, как могли.

К концу дня Иван Иванович опять зашел к отводчицам.

- Ну, как успехи?

- Плохо.

- Что так?

- Неровно ангоб ложится.

Посмотрел Иван Иванович: действительно, на тарелках потеки.

- Может, пересушен товар? Не пробовали посырее брать?

- Куда тут пробовать, с этим еле справились!

- Посмотрим, что обжиг покажет, - задумчиво сказал Иван Иванович. Ему было неприятно, что новая краска дает прежний порок: не ложится ровно. Может, прибавить что-нибудь в ангоб? Но что именно?

Когда тарелки принесли из обжига, Панкратов расстроился еще больше. Краска пропитала сухие борта насквозь. Все тарелки пошли в брак.

«Надо все-таки попробовать расписывать сырые тарелки или промывать их», - подумал Иван Иванович. Но в это время из конторы принесли приказ прекратить нелепую порчу материала. Делать нечего, пришлось подчиниться.

И снова на годы замолк разговор об ангобе. Только нет-нет, да и скажет Прасковья Афанасьевна мужу:

- Как, Ваня, все не клеится с ангобом?

Она знала, что Иван Иванович опытов своих не бросил и мысли об ангобе не оставил.

Как-то весной 1949 года Иван Иванович вернулся с завода домой. Прасковья Афанасьевна почувствовала в его приходе что-то необычное: и дверь муж открыл не тихо, а рывком, и каблуки сапог стучат громче. Двадцать лет прожили Панкратовы душа в душу и без слов научились понимать друг друга. Прасковья Афанасьевна спросила:

- Ну, какая у тебя радость? Поделись, не жадничай!

- А ты что: петушиное слово знаешь? Откуда пронюхала? Кто сказал?

- Сорока на хвосте принесла.

- Ну, слушай. Филянскую знаешь?

- Художницу? Веру Григорьевну?

- Ее. Так вот, она сделала вазочки и расписала их.

- Неужели ангоб?! - вскрикнула Прасковья Афанасьевна.

Иван Иванович мылся, фыркал возле умывальника, веселые глаза поблескивали из-за полотенца.

- Вот то-то и оно, что ангоб! Конечно, краска у нее тоже плывет, как и у меня, а есть места, где хорошо пристала.

Но и после этого Панкратову не сразу удалось вернуться к ангобу: было много работы, и работы спешной. Поручили Ивану Ивановичу восстановить на заводе участок аэрографии, где нагнетают и распыляют краску при помощи сжатого воздуха. Пришлось опять отложить любимое дело.

Слышал Панкратов, что Филянская, работая над большой вазой «Миру - мир», снова применила раскраску ангобом по фаянсу. Иван Иванович посмотрел на эту вазу в художественной лаборатории: цвет был бледноват.

«Ангоб и более яркий цвет может дать», - подумал Иван Иванович и, хотя рядом никого не было, сказал вслух:

- Нет, такого дела бросать нельзя.

Он сам выбрал тарелки - взял ровные, не пересушенные, даже с сыринкой. Сам составил ангоб и отвел на них ленты - одну голубую, другую розовую, а третью темно-синюю, кобальтом.

За всеми процессами Панкратов наблюдал, проверяя каждую мелочь. И почти все удалось как нельзя лучше. Голубой и розовый цвета получились яркие, сочные, много красивей лент, сделанных не только отводкой, но даже и старым крытьем. Иван Иванович передал главному художнику завода И. И. Гончаренко две тарелки. В отношении третьей у него зародилось сомнение: над кобальтом следовало еще поработать.

В Москве, на художественном совете Главфарфора, ангобные тарелки встречены были одновременно и с одобрением и с опаской.

- Такой сочности цвета еще не было на фаянсе, - говорили те, кому пришлись по душе изделия Панкратова.

Другие предостерегали:

- Слов нет - хорошо! Но тут мастер всё делал сам. А в массовом производстве разве этого достигнешь? Овчинка выделки не будет стоить.

Художественный совет все же одобрил образцы и предложил попробовать наладить массовый выпуск.

Задали этим задачу не только Ивану Ивановичу Панкратову, но и руководству завода. С одной стороны, затея новая, интересная, стоящая, и тут заслуга Панкратова бесспорна. С другой стороны, можно все дело в два счета провалить, если попадет оно в неловкие руки. Нужно найти человека, который оказался бы не только выполнителем хорошего предложения Панкратова, но и был способен справиться с любыми производственными трудностями. А какие это будут трудности, пока никто не знал.

Главный инженер завода Николай Александрович Петров подумал-подумал и вызвал к себе Василия Тимофеевича Смирнова.

В это время Смирнову было уже за семьдесят. На заводе его все хорошо знали. Когда-то он работал на кузнецовской фабрике «крытельщиком», после революции директорствовал на фарфоровых заводах, руководил цехом, а в старости решил взять работу полегче: совсем уходить с родного дела не хотелось. Был он коренастый, большеголовый и широколицый, внушающий доверие всем своим видом, неторопливой положительностью, с которой говорил, здоровался, ходил.

- Есть вам работа, Василий Тимофеевич, - сказал Петров.

- По силам? - спокойно спросил Смирнов, подняв глаза с хитринкой.

- По характеру, - улыбаясь, ответил Петров. - Панкратов придумал отличную вещь: делать на посуде отводку ленты ангобом. Решено наладить массовое производство. Вы будете руководить участком. Слабо пойдет дело - тогда участок создадим маленький, а если вам все удастся - хорошо бы выпускать в месяц тысяч двести изделий. И надо, чтобы дело пошло.

- Пойдет, - по-прежнему спокойно, тоном видавшего виды человека ответил Смирнов, и главному инженеру даже показалось: не стал ли старик хвастуном?

Смирнов отвоевал на заводе, где каждый метр производственной площади на счету, комнату для участка. Потолковал с Панкратовым и разыскал в живописном цехе Антонину Воронину и Марию Грибкову, с которыми Иван Иванович семь лет назад пробовал отводить ленты ангобом.

Начали работу с охотой, с запалом, а через неделю приуныли: с участка шел один брак. Как ни старались составить ангоб получше, в нем постоянно получался осадок. Трудно оказалось сдувать и насевшую на тарелки пыль. Из обжига тарелки выходили будто и неплохие, но почему-то потом на некоторых ангоб отлетал. В общем неприятностей хоть отбавляй.

И вдруг сделали открытие.

Когда работали на самодельном шликере - жидком фаянсовом растворе, - результаты получались плохие. Толстым слоем наносить ангоб нельзя: он не сходит с кисти, а тонким попробуешь - некрасиво покрывает тарелку. Но стоило однажды взять готовый шликер из майоликового цеха, как сразу наступило избавление от беды: осадка совсем не было, ангоб сходил с кисти легко. Лента шла не толстым слоем, а ровно, и после обжига ангоб уже не слетал.

В чем же был секрет?

Василий Тимофеевич ударил себя ладонью по лбу и сказал:

- Эх ты, старина, о чем забыл!

Он поделился своими соображениями с работницами:

- Чем в майоликовом цехе шликер отличается от нашего? Там он для литья приспособлен, и добавляют туда электролиты- соду и жидкое стекло. Этот шликер не густеет, и у него большая текучесть. А ведь и нам для ангоба те же качества нужны.

В тот же вечер он увиделся с Панкратовым и рассказал ему об удаче.

Смирнову не нравилось, как кустарно его девушки сдували пыль. Он ворчал:

- Разве это дело? В таких условиях на советском заводе работать нельзя. Пыль столбом стоит.

И он предложил смачивать губкой края тарелки, снимая тем самым пыль, которая и отводке мешала и, главное, засоряла воздух.

Результат оказался совершенно неожиданным. Пыли не стало, и это, конечно, хорошо. Но главное, на смоченный край тарелки ангоб ложился так легко, что отводчицы за смену успевали делать много больше, чем раньше.

- Как же это мы прежде не догадались? - упрекал себя Смирнов. - Ведь когда ручку или носик к чайнику приставляют, и то в шликер, в «жижле», макают. По сырому - то сподручнее работать!

Отводчица Антонина Ивановна Воронина добавила:

- Иван Иванович тоже бывало говорил: «Зря вы по сухому работаете».

- Вот теперь получается! - обрадовался Смирнов и опять пошел к Панкратову поделиться доброй вестью. У этих двух стариков стала завязываться дружба. Ответственность за удачу с ангобом лежала прежде всего на них.

Но едва справились со второй бедой, как пришла третья. То вся партия тарелок после обжига удостаивалась клейма «1-й сорт», то вдруг начиналась пестрота: у части тарелок цвет сочный, сильный, а у стоящих рядом ленты бледные, будто выцветшие.

- Где обжигали эти? - спросил Василий Тимофеевич, указывая на первосортные.

- В туннельном цехе. Мы их туда отправили, чтобы поскорее вышли из обжига, - ответили Смирнову работницы.

- Так, - рассуждал вслух Смирнов. - В туннельных печах температура ниже, чем в горнах. Значит, ангоб не любит очень высокой температуры.

Он показал на другую партию:

- А эти где обжигали?

- В горнах.

- Понятно. В каком кругу, не помните?

- Можно узнать.

Выяснили, что бледные обжигались в первых двух кругах, а яркие - поближе к середине: в четвертом, пятом и шестом кругах.

И снова Смирнов размышлял:

- Ведь в горнах неодинаковая температура. Заглянешь в смотровые окошечки - стоят там контрольные конусы и плавятся не в одно время, а сначала во втором круге, потом в четвертом и, наконец, в шестом. Следовательно, надо дать ангобу ту температуру, которая ему требуется, и ставить наши тарелки ближе к центру - в четвертый, пятый и шестой круги.

Первый же после этого случая обжиг показал, что Смирнов был прав.

- Выходит, мы еще с одной бедой справились, - сказал работницам своего участка Василий Тимофеевич и написал докладную записку главному инженеру. Ом просил дать распоряжение горновому цеху ставить ангоб с четвертого круга к центру и в нижних рядах. Так и стали делать. Ангобные тарелки с тех пор пошли ровные, с окраской сильной и сочной.

Панкратов мог быть доволен не меньше Смирнова. Ангоб завоевывал все большее и большее признание на заводе, в Москве, в главке и, что важнее всего, в магазинах у покупателей. Тарелки были много лучше прежних. Они оказались и дешевле: ведь на одной краске какая экономия - ангобная голубая краска в двадцать раз дешевле обычной, а розовая - в восемьдесят.

В работе над ангобом помог Панкратову не только В. Т. Смирнов, с упорством преодолевший технологические затруднения. Помогли В. Г. Филянская с ее опытами по росписи ваз и художница Д. Э. Клювгант, создавшая нежные рисунки для росписи ангобом по фаянсу; помогли главный инженер Н. А. Петров и главный художник И. И. Гончаренко. Одним словом, помог коллектив - и победа была завоевана.

Кассир Прасковья Афанасьевна Панкратова пришла выдавать зарплату в майоликовый цех, где Иван Иванович замещал начальника. Закончив дело, она подсела к мужу.

- Ну, как, отец, доволен?

Иван Иванович в ответ только улыбнулся.

- Вот и хорошо, что добился всего, чего хотел, - с гордостью сказала Прасковья Афанасьевна.

А вечером она сама напомнила мужу:

- С Колей на рыбалку не поедешь?

Прасковья Афанасьевна думала о том, что еще совсем недавно они вместе играли в гоголевской «Женитьбе»: он - Яичницу, она сваху Феклу Ивановну. В сущности это был старый спектакль - конаковцы впервые поставили его двадцать лет назад и теперь только возобновили. Режиссер напомнил характеристику персонажа. Но Иван Иванович свёл брови в раздумье и сказал:

- Я понимаю, что за человек экзекутор Яичница. Но хочется представить: как он ходит, как с людьми беседует. Это, наверное, человек солидный, с бакенбардами...

Он оделся, загримировался и вышел на репетицию походкой медленной и важной. Сделал Панкратов несколько шагов, глянул в роспись приданого, произнес первые слова: «Каменный двухэтажный дом», дотошно осмотрел комнату и удовлетворенно отметил: «Есть!»

Потом Панкратов рассказывал жене:

- Я вышел на сцену и как-то сразу почувствовал себя женихом. Захотелось и скатерть потрогать: добротна ли? - и к занавескам прикоснулся. Ведь именно так бы поступил Яичница.

«А теперь, - думала Прасковья Афанасьевна, - уже тяжело мужу ходить на репетиции: здоровье не то. Да и очень переживает он, играя на сцене. Зато осталось другое удовольствие - рыбалка. В этом сын Коля надежный помощник. Пусть отец порадуется; грести ведь теперь не приходится: купили на лодку подвесной мотор - отправляйся по Волге и Московскому морю куда душе угодно.

Ангоб

Иван Иванович собрал сети, пока подошел сын. Улыбаясь, старый мастер напевал песенку: «Эх, кудрявые, на весла налегай!». Песню эту еще отец бывало певал, когда удачей завершал дело. Иван Иванович уже решил, куда поедет с сыном: к месту, где когда-то стояла Корчева. Во время строительства канала «Москва-Волга» попал город в зону затопления, жители его перевезли свои дома в Конаково, и теперь на берегу водохранилища стоял одинокий кирпичный дом. Возле него отлично клюют язи. Мясо у них розовое, вкусное, а Прасковья Афанасьевна великая мастерица жарить рыбу. Если же у омута на счастье попадется налим, можно будет сварить знатную уху и позвать в гости Василия Тимофеевича Смирнова.