Первые шаги

Отец Володи Яснецова был грузчиком в горновом цехе, но в Дулёве его знали больше как садовника. С детских лет Володя помогал отцу: то копал землю в саду, то рыхлил ее возле деревьев - яблонь, вишен, рябины, - ягодников - смородины, крыжовника, - особенно после того, как отец уже отработал свое на фарфоровом заводе и перешел на пенсию.

Первые шаги

Когда Володя подрос, ему часто говорили:

- Копия отца.

Высокий, коренастый, крепкий, не знавший, что такое болезни, он и в самом деле очень напоминал Яснецова-старшего. Только сдержанности в нем было больше.

Мальчишкой Володя, как и все его сверстники, дрался, Конечно, но первый никогда не задирал. И хотя передал ему отец задумчивую мечтательность, была эта черта в молодом Яснецове более целеустремленной. В семье все рисовали, и для Володи рисование стало самым любимым занятием: вот где можно было дать волю фантазии.

Из девятого класса пошел в 1943 году Владимир Яснецов в Советскую Армию. Стояла осень, ветер путал на деревьях последние листья, под окном горели красные гроздья рябины. Где бы потом ни был Владимир, перед его глазами неотступно стояла эта картина: спутанные ветром осенние листья и «костер рябины красной».

Семь лет пробыл Владимир Яснецов на Дальнем Востоке. Вот ведь судьба! С этим краем многое было связано и у его отца Климентия Васильевича Яснецова. После солдатской службы в Ревеле он попросил выписать воинский билет в самый дальний угол Российской империи - на Камчатку, решив, что в этом неведомом краю его ждут чудеса. Но ни чудес, ни удачи не было. Куда только ни кидала его потом жажда странствий и поиски неизведанного! Он плавал на баркасах, ловя рыбу в Охотском море, «рубал» уголь на шахтах, был строительным рабочим на прокладке новой железнодорожной магистрали. Яснецов-старший был жаден к жизни, к новизне впечатлений. Так же неожиданно, как прежде из Ревеля на Камчатку, перебрался с Камчатки в Среднюю Азию. Прожил там десять лет, в совершенстве постиг садоводство, которым так славятся таджики и узбеки из Канибадама и Самарканда, и опять махнул через всю страну, осев на этот раз под Москвой, в Дулёве, где уже давно жил его брат. На пустоши развел богатейший сад и ягодники.

На второй год после приезда в Дулёво родился у Яснецова сын - Владимир.

На Дальнем Востоке молодой Яснецов увидел иную, не подмосковную природу: оранжевый закат золотил сумрачные сопки, отграничивая их сиреневыми глубокими тенями. Но воздух был кристально прозрачен. Владимиру захотелось рисовать. Он попросил сестер прислать ему краски и в свободное от службы время написал несколько пейзажей.

Когда в 1945 году началась война с Японией, Яснецов впервые попал за границу. Преследуя отступающие части Квантунской армии, советские войска шли по Маньчжурии. В одном городке - он даже не запомнил, в каком именно, так для русского глаза они походили один на другой своими фанзами с загнутыми углами крыш и так для русского уха трудны были их названия, - Володя увидел коллекцию рисунков тушью известного китайского художника Ци Байши. Как непринужденно разбегались по бумажным свиткам крабы, как естественно колебались на ветру ветви бамбука и легко и свободно резвились в воде пучеглазые рыбы или на берегу цыплята ссорились из-за червяка! Это была культура тысячелетий, искусство большого талантливого народа.

Тогда же он увидел воспроизведенную в журнале работу этого художника - картину «Сон о возвращении домой». Все было очень просто, но чувствовалось, что художник отобрал только самое необходимое для выражения задуманного: два домика на фоне далеких гор, деревья, мальчик в красной одежде, выбежавший навстречу путнику.

Яснецову перевели иероглифы четверостишия, написанные художником и помещенные под рисунком:

Мощные порывы ветра колеблют старые крыши.

Кустарник, где в засаде сидели солдаты, вырван.

Во сне я часто возвращаюсь домой.

Какое счастье видеть ребенка, бегущего навстречу!

Володя Яснецов тоже думал о возвращении домой. В его сознании странно переплетался образ родного дома и сада - пылающие гроздья рябины и осенние листья - с живой непосредственностью китайской манеры изображения природы.

«Многого, оказывается, я не знаю, - отметил про себя Яснецов. - Подумать только: такого искусства не видел».

Когда выдавалось свободное время, Яснецов рисовал. Трудолюбие он унаследовал от отца. Но теперь молодой художник сомневался в своих силах. Он увидел мастерство и позавидовал ему, поняв, как сам еще слаб в живописи.

Володя стал копировать чужие произведения с открыток и литографий. Ему казалось, что так он скорее овладеет техникой живописи.

В 1950 году Яснецов демобилизовался и вернулся в Дулёво. Что делать? Первой мыслью было поступить в Художественный институт. Но средняя школа не закончена. Приходилось выбирать иной путь в жизни.

- На фарфоровом заводе есть художественная лаборатория, - сказал отец. - Толкнись туда.

Ну что ж, Володя был не против. Он пошел на завод, узнал, что, действительно, лаборатория существует, и без долгих сборов, тут же показал свои работы и подал заявление. Его зачислили учеником.

Яснецов стал часто встречаться со старыми живописцами, по полувеку работавшими на Дулёвском заводе. Старики любят рассказывать о том, что было давным-давно, даже если эти воспоминания и не радостны. А Володя был готов слушать их часами.

Дулёвский завод принадлежал до революции миллионерам Кузнецовым. В тридцатых годах прошлого века гжельский крестьянин Терентий Яковлевич Кузнецов основал в пустоши Дулёво, Владимирской губернии, фарфоровый завод. Стакнувшись с фальшивомонетчиками, промышлял изготовлением бумажных денег, благо нашлись у него подходящие художники. От разбогатевшего Терентия Яковлевича завод перешел к сыну его Сидору Терентьевичу, а потом к внуку Матвею Сидоровичу.

В тесных и душных мастерских трудилось уже около двух с половиной тысяч рабочих. Посуды выпускали свыше чем на полтора миллиона рублей. Когда здания приходили в ветхость, их ловко поджигали, получали страховку и строили новые.

Матвей Сидорович был старовер, ханжа и скряга, выматывавший из рабочих последние силы. Смотрителей подобрал он под стать себе. Сколько талантов на заводе пропадало, сколько спивалось с горя и от безысходной нужды!

В память Володе врезалась история старой работницы живописного цеха Александры Федосеевны Денисовой.

Впервые он услышал «историю с гусиным криком» еще в школе, когда ребята пригласили Денисову на пионерский сбор. Придя в цех, узнал Володя и подробности.

Отец Александры Федосеевны был чахоточным. У фарфористов эта болезнь в те времена считалась профессиональной. Умер он молодым, и его снесли в сосновую рощицу на погост, где вечным сном спали тридцати- да тридцатипятилетние «точильщики», как тогда называли формовщиков.

В казарме, в конурке Денисова осталось девять ртов: жена да восемь ребят. Пришлось идти работать всем, кто мог. Девятилетняя Саша была очень мала, ее с трудом удалось устроить в живописный цех на самую дешевую работу: писать «агашки».

Жила, говорят, когда-то на одном из фарфоровых заводов Агашка, и наловчилась она быстро разделывать простую посуду: мазнет три раза - и не кистью, а пальцем - и цветок готов. Вот и стали простые эти рисунки звать «агашками».

В ту пору живописному делу учили сами мастера. Если нужда заставляла родителей отдавать ребенка в ученики, старшие шли к мастеру, кланялись:

- Будь милостив, возьми под свою руку.

У каждого живописца собиралось по три, четыре ученика. Все они работали на мастера или, как тогда говорили, «на его книжку», а он им платил, сколько захочет. Обычно в первый год давал «за старание» двугривенный или, если расщедрится, полтинник в получку. А получки - дважды в году: на рождество да «в расчет» на пасху.

Во второй год мастер платил уже по два рубля в месяц, а на третий год или отпускал от себя, если ученик оказывался очень способным, или получал с ученика «за науку», а заработанное ученик брал себе.

Перед пасхой двери в живописном цехе не закрывались. На «святой» неделе торговля шла бойко, фарфорового товара требовалось много и так как платили сдельно, то рабочие просиживали в живописном день и ночь.

Могла ли Саша устоять, когда выпадала такая счастливая возможность и удавалось больше заработать? Даже про школу забывала: уходила из дома в понедельник, а возвращалась еле живая в субботу. Для сна разве что часок-другой урвет, примостившись тут же, в цехе.

Дома жили трудно. В земской школе получила Саша похвальный лист. Управляющий Никифоров встретил девочку на заводском дворе и окликнул:

- Эй, Носик!

Когда ребята так подшучивали над ее носом с горбинкой, Саша даже не отзывалась, а тут остановилась.

- Зачем тебе, Носик, похвальный лист? Ну, повесишь на стенку, тараканы его засидят - вот и вся роскошь. А ты мне его отдай, я на дочкино имя переделаю: ей в гимназию, в город Покров, идти, успехи же у нее, сама знаешь, неутешительные. Печать останется, а имя будет другое.

Саша похвальный лист отдала и получила за это чулки и пелеринку.

Наутро смотритель Топоров позвал Сашу и дал «французский рисунок». Иная живописка этого не то что на двенадцатом году - и на двадцатом не заслужит. Расценки тогда устанавливались такие, какие хозяину или управляющему заблагорассудятся. Допустим, на чайнике за букет и цветочек платили по две с половиной копейки, а за такой же букет и цветочек на молочнике - пятачок. Кому смотритель Топоров мирволит, тому даст молочник работать, а на кого «зуб» имеет, тому что ни день - все только чайник. То же и с рисунками: выгодный тому, кто в получку задобрит штофом водки или про кого управляющий слово замолвит. Сашу, видно, Никифоров решил отблагодарить за похвальный лист.

Дома довольны: и дочка - умница и лишние копейки на девять ртов.

Но недолгой была эта радость.

Французский рисунок - особенный. Прежде чем разрисовать чашку или блюдце, живописка должна наложить рельеф специальной мастикой, а потом покрыть эту мастику золотом.

Как ни старалась Саша, как тонко ни выводила она цветочки и стебельки французского узора, каждый раз ее подводила мастика: едва выйдет посуда из муфельных печей, где обжигается краска, рельеф «летит», отстает.

Мастика живописцам выдавалась в порошке, и каждый мастер сам разводил ее скипидаром. После того как первая чашка с французским узором пошла третьим сортом, Саша стала приглядываться к старым мастерам, как они разводят мастику. Заметила, что мастера обычно плюют в раствор. Подивилась Саша, но и сама плюнула. Мастика стала меньше расплываться. Однако следующая чашка опять пошла третьим сортом: смотритель углядел, что отлетел кусочек мастики.

Ох, уж этот смотритель! Двадцать лет Николай Федорович Топоров прижимал и штрафовал рабочих, хозяину служил, но и себя не забывал. Сколько девичьих слез пролито по его вине, сколько бессонных ночей у живописок на его совести. Если какая приглянется ему, пиши пропало: либо иди к нему в субботу «пол мыть» - и тогда получай самую выгодную работу, либо будь гордой - и тогда тебе с завода дорога прямая и скорая. А куда пойдешь?

Каждое утро ровно в шесть появлялся он в живописной и медленно шел меж столов, грузный и мрачный. Ко всему приглядывался, все замечал. Не понравится работа - возьмет кисть, окунет в скипидар и замажет. Он мог наложить штраф или сделать так, чтобы работницу позвали, как здесь говорили, «на ковер». За провинности, особенно за разговоры против хозяина, вызывали к управляющему Никифорову, где объявляли об увольнении. А у него в кабинете был единственный на весь заводский поселок ковер. Отсюда и пошло выражение «на ковер».

Вот этот самый всесильный смотритель Топоров, которого за глаза все звали Жрецом, стал однажды возле Саши, посмотрел, как она наносит мастику, потом ногтем сколупнул только что нанесенный слой. Сверху вниз взглянул на оробевшую девочку, но ничего не сказал. А Саша сама поняла: если не наладится у нее дело с мастикой, быть беде.

Каждое утро, приходя пораньше, она аккуратно мыла место соседу, мастеру Ивану Васильевичу Козлову, постилала бумажки, прислуживала. Мастер видел, что у Саши не ладилось с мастикой, но молчал.

Все-таки подглядела Саша: разводя мастику, Козлов добавлял что-то в скипидар из пузырька. Вечером, уже перед гудком, подошла к мастеру, спросила:

- Иван Васильевич, не сочтите за великий труд, одолжения ради скажите, что подбавляете в мастику, чтобы она держалась?

Мастер строго посмотрел на девчонку, совсем поди сдуревшую, коли так легко спрашивает о секрете, но потом будто разжалобился и ответил:

- А подбавляю я, милая, чуток гусиного крика.

Он сложил кисти и краски в ящичек стола, запер его на ключ и пошел домой.

Задал мастер Саше задачу: где же достать этого самого гусиного крика? Были у нее товарки, такие же, как и она, двенадцатилетние девочки. К ним Саша не обратилась: они знали меньше ее, всё еще на «агашках» сидели.

В первое же воскресенье, сделав все по дому, отправилась Саша на Агаевскую прудку, возле которой паслись гуси управляющего. Гуси гоготали, хлопали крыльями, плавали. Валялись белые перья, другие следы были. Какой такой еще крик есть? Пошла Саша к экономке управляющего.

- Екатерина Тимофеевна, вы гусей режете. Может, у них там, в кишках, крик есть? Мне бы его во-от столечко!

И Саша показала кончик мизинца.

Экономка знала Сашу, как и многих других девочек. Они пололи огород и убирали сад управляющего. Над Сашиной просьбой только посмеялась:

- Ладно, скажу дворнику. Пусть, когда резать гусей будет, ищет у них в кишках крик.

День ждала Саша, два ждала, а на третий поняла, что ничего от экономки не дождется, и решилась на отчаянный поступок. Выхода у нее не было: все равно не сегодня - завтра с позором снимут ее с французского рисунка.

Пришла девочка утром в цех ни свет ни заря. В живописной - ни души. Подлезла она под стол, за которым сидел Козлов, и, благо сама была маленькая да худенькая, просунула руку в его ящик с кистями и красками, вытащила пузырек, из которого что-то капал Иван Васильевич в мастику. Трясясь от страха, отлила несколько капель «гусиного крика» и снова протиснула бутылочку в ящик.

Целый день сидела Саша ни жива ни мертва: а вдруг Козлов заметит? Но все обошлось благополучно. Саша осмелела и прибавила каплю секретного снадобья в мастику. Та стала ложиться ровно и держаться крепко.

Быстрее ветра летела Саша домой. В руке у нее был зажат пузырек с «гусиным криком». Увидела брата - он работал формовщиком на заводе, - спросила:

- Где такое найти? Посмотри-ка, разберешься?

Брат понюхал «крик», на язык попробовал и сказал:

- В Орехово поеду - привезу.

- Привезешь?! - не поверила своему счастью Саша. - Гусиного крика?!

- Глупенькая, - ласково сказал брат. - Это глицерин!

Из Ореховской аптеки брат привез глицерин, и больше у Саши неудач с мастикой не было.

Вот эту наивную, но такую горькую историю о том, как раньше жили и выбивались в люди молодые живописцы, крепко запомнил Володя Яснецов, тем более, что скоро он и сам столкнулся почти с таким же случаем. Только все кончилось иначе.

Для ученья Яснецова прикрепили к старому мастеру Федору Федоровичу Маслову. «Работать» рисунок на посуде оказалось совсем не то, что рисовать пейзажи. Маслов показал Володе, как разводить керамические краски и наносить их кистью на фарфор.

- Скипидар в горне выгорит, а краска закрепится на раскаленном добела фарфоре, - сказал мастер.

К концу первого года работы в лаборатории Яснецов заинтересовался наиболее сложным способом украшения посуды, так называемой «цировкой». При таком способе сначала наносится слой матового золота, а потом гравируется блестящий узор.

Для этой работы обычно выдавалось 52-процентное золото в порошке. Его «расправляли», прибавляя скипидарное масло и жидкое золото. Весь процесс можно изложить в нескольких словах, выполнять же «цировку» довольно сложно. Надо, чтобы золото ложилось не густо, а то окажутся пробелы; но и не слишком жидко, а то оно выгорит при обжиге. Премудрость «цировки» и раскрыл Яснецову Федор Федорович, ничего от него не тая.

Минул год с тех пор, как Володя стал учиться в художественной лаборатории. Комиссия просмотрела, что он сделал за это время, и решила:

- Работать может.

Его перевели на копировку рисунков. Глаз у него оказался острый и цепкий, рука уверенная и ловкая. Он рисовал быстро и зарабатывал изрядно - больше двух тысяч в месяц. Но чем дальше, тем больше и неотступнее росло в нем чувство неудовлетворенности. Володя знал, после чего это началось: после того как попал он в «образцовую», в заводский музей.

В большой комнате возле сортировочной стояли стеклянные шкафы с фарфором - посудой и скульптурой.

На стенах и в одном из углов были выставлены изделия дореволюционных времен, когда семья Кузнецовых мало-помалу скупила все фарфоровые и фаянсовые заводы в России. Эти вещи казались нарядными, они так и сияли золотом.

Возле «кузнецовского угла» застал Володю однажды старый художник Александр Иванович Прохоров, сосед его за столом в художественной лаборатории.

Прохоров славился тонким исполнением портретов на фарфоре. Володя помнил и его удачный кофейный сервиз с бирюзовым орнаментом и синими силуэтами оленей и коней.

Увидев, что Яснецов заинтересовался старыми фарфоровыми вещами, Прохоров усмехнулся.

- Любил хозяин поразить, - сказал он.

- Но видно и ценил фарфор, - задумчиво ответил Володя.

- Еще бы не ценить! Фарфор Кузнецова в миллионеры вывел. А как он работу фарфориста-художника ценил, это я доподлинно знаю. На завод-то грудным еще попал.

- То есть как это? - удивился Яснецов, стараясь вызвать Прохорова на разговор. Володя знал, что старый мастер любит рассказывать.

- Моя мать работала живопиской, отец - точильщиком, по-нынешнему формовщиком, - начал Прохоров. - Дома оставить меня было не с кем, мать и брала меня в цех, и я лежал у стола в корзинке. Помню, все шутила: «Я тебя грудью кормила, а ты уж скипидар нюхал».

Подрос, решил стать художником. Все уйдут обедать, а я меж столов хожу: научусь когда-нибудь так же или нет? До двадцати двух лет учился, уже женился, и, наконец, стали мне поручать серьезную работу. Для витрины Кузнецовского магазина в Москве, на Мясницкой, вазы расписывал. Ну это всё - присказка, а теперь слушай о том, с чего я начал: как Кузнецов мастерство художников ценил.

Прохоров сел на ящик, в котором только что привезли дулёвский фарфор с Миланской международной выставки, и продолжал:

- Делал я братину - посудину такую вроде ковша или кружки, которая в старое время вкруговую по столу шла. Была у меня мысль сочинить вещь в старорусском духе. Сколько я труда положил - и не перескажешь. Полгода все свободное от обычных дел время этой братине посвящал. Шесть раз в обжиг посылал, потому что каждая краска своей температуры требует: одна слабая, а другая тугоплавкая. И сделал я вещь на загляденье. Но после шестого, завершающего, обжига появилась на посудине трещинка. По моему соображению, вроде и не велика беда: вещь художественная. Но пришел в цех сам Матвей Сидорович Кузнецов. А был он, надо сказать, скупердяй, каких свет не видел. Начал братину смотреть с улыбкой, а кончил руганью:

- Мои материалы тратишь, а соблюсти работу не можешь. Дармоед! Лентяй! Разиня!

Не помню уж, как он еще меня честил, но и я в долгу не остался: обиделся.

- Не можешь, мол, ты, - говорю, - такой-сякой, ценить работу художника!

Хозяин ушел, а ко мне подослал сына Бориса.

- Отец приказал, чтобы ты при мне братину разбил.

Я аж побелел весь.

- Как, - говорю, - так, разбил?!

- А так: разбей - и все. Ослушаешься - с завода вон. Это его воля.

Что мне было делать? Сбережений, понятно, ни копейки. Вздохнул я, взял чугунный круг от турнетки и ударил по братине. А у самого слезы в глазах стоят, свет застят. Все же вижу: лежит братина, расколотая надвое.

- Еще ударь! - командует хозяйский сын.

Ударил еще раз, и еще. «Вот, - думаю, - вдоволь поиздевался хозяин над моей работой, оценил ее».

Но тут Борис собрал черепки и унес.

Потом уж я узнал, что он велел эти черепки обработать, будто они старые и в земле долго пролежали, приказал склеить их и, как древность, антиквару продал. Деньги большие взял и будто приговаривал: «Теперь наши олухи так работать не могут, тайна мастерства потеряна».

- Вот как ценили нас, - сказал напоследок Прохоров, вставая с ящика.

Володя остался в музее. Он задумался над тем, что рассказал Прохоров, вспомнил историю с «гусиным криком»: ох, трудно провели дулёвские старики свою молодость!

Вокруг Володи стояли шкафы, наполненные произведениями мастеров советского периода. Яснецов решил обстоятельно познакомиться с работами Петра Васильевича Леонова, главного художника завода.

Это был настоящий фейерверк рисунков, узоров, приемов. Казалось, энергия художника безгранична, фантазия неистощима. Смелость в творческих решениях доходила иногда до дерзости, до вызова, до удальского желания резко выступить против приевшегося, примелькавшегося.

Вот ранние работы Леонова. По существу это были узоры ситцев, перенесенные на фарфор. Яснецову не очень нравилось, что рисунки чересчур «глазасты», иногда даже кричащи, построены на сочетании простых цветов: красного, желтого, синего, зеленого.

Смущало Володю и то, что тут же рядом были рисунки совсем другого стиля, будто это работы другого художника: скромная «Голубая сетка»; нежный сервиз «Ларины» - желтый с цветочками, навеянный патриархальным бытом героев «Евгения Онегина»; изящный, похожий на ювелирное изделие сервиз «Золотое кружево». Яснецову казалось, что почерк художника должен быть более определенным. Но, может быть, Леонов искал что-то и пробовал себя в разных направлениях?

Следующая полка - продолжение первой линий - настоящее буйство цвета. Володя побывал в музеях Москвы и знал, что русский фарфор всегда отличался яркостью. И Леонов в 1935-1936 годах, видимо, стремился развить эту линию. Он использовал мотивы русской деревянной резьбы, ковки, пряничных узоров, лубочных картинок. Здесь были выставлены сервизы «Карусели», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Цветные лошадки», «Петухи». И опять вторая грань - работы нежные, даже изысканные, будто у художника было озорное желание показать, что он умеет делать и нечто совсем противоположное и хорошо знаком с «академическими» требованиями. В чинном спокойствии стояли сервизы «Посольский» - белый с золотыми травлеными звездами, «Белый с золотыми ручками», белопалевый.

Всё же, судя по большинству работ Леонова, художнику ближе был народный стиль. Завершающим ударом этого периода явилась «Красавица» - сервиз в двух вариантах. Один - синий, кобальтовый, подглазурный и другой - зеленый. Основой для этого рисунка послужила знаменитая русская «Агашка» - розан, исполненный как бы мазком пальца.

Володя знал историю этой работы.

Готовили сервиз на Всемирную выставку в Париже. Леонов сделал тогда несколько рисунков. Идея использовать «Агашку» пришла художнику в конце работы. Рисунок родился сразу, и Леонов дал его на исполнение в цех старому живописцу Хрисанфу Степановичу Салину. Леонов зашел в лабораторию и услышал какую-то старинную русскую песню - веселую, ухарскую. Пели работницы.

- Как назовем сервиз, Петр Васильевич? - спросил Салин.

На обороте выставочных вещей полагалось писать название.

- А как ваша песня называется? - спросил Леонов у девушек. - Очень она по своему духу к сервизу подходит.

- «Красавицу» поют, ответил за всех Салин и тут же добавил:

- А знаете, вот и имя есть. Пишу на чашках: «Красавица».

И написал. А сейчас это название значится и в музеях и в книгах по истории фарфора.

На выставке в Париже Петр Васильевич Леонов получил Большую золотую медаль, Дулёвский завод - «Гранд при» и Большую золотую медаль, а живописцы, расписывавшие сервизы, - шесть золотых и восемь серебряных медалей. Это был немалый успех.

Яснецов шел по музею дальше. Его интересовал каждый сервиз, он старался понять, в чем секрет удачи или неудачи той или иной работы Леонова. Володя ощущал, что художник делал свое трудное дело не спокойно, не равнодушно, а волнуясь, мучаясь, горя, вызывая у одних ценителей бурный восторг, а у других - не менее бурный протест. Равнодушных не было. Вот о такой работе, о таком размахе и мечтал Володя.

Заметил Володя и менее удачные работы Леонова: то рисунки с явным подражанием немецким узорам («Луг»), то бледные, невыразительные «Ромашки» и «Бабочки», то сервизы официальные, суховатые.

И вдруг снова удар, силы не меньшей, чем «Красавица»: два сервиза - «Песня» и «Сказка». Володя видел эти работы в Государственном музее керамики в Кускове и тогда же подивился свободе и смелости художественного решения. Было здесь что-то и от «Красавицы», и от увлечения русским орнаментом, и в то же время в рисунках ощущалась дерзкая уверенность линий, чувствовалась жизнерадостность, сила. Володя услышал тогда в Кускове спор двух художников:

- Смело, согласен, - говорил один. - Но это, несомненно, разрушение формы.

Его собеседник спокойно ответил:

- А не кажется ли вам, что вы подходите к форме формально? Что значит «разрушение»? Отсутствие кем-то узаконенного бордюрчика? Или отсутствие симметрии? Так не обязательно должна быть симметрия: можно дать и общее равновесие масс» Посмотрите, как художник умеет распределять цветовые акценты и золотые пятна.

Об этом споре вспомнил Володя, бродя по заводскому музею.

Он долго размышлял обо всем виденном здесь и, наконец, пришел к Петру Васильевичу Леонову и подал ему заявление об уходе.

Неожиданно? Ничуть.

Яснецов не любил поступать необдуманно. Это было не в его характере. Решение зрело давно. Володя понял, что оставаться копировщиком он не может. Мало радости сидеть только ради того, чтобы зарабатывать побольше денег. Хотелось творчества, а не ремесла. Лучше уж уйти с фарфорового завода, где посадили за копировку, и работать хотя бы токарем, а в свободное время рисовать, учиться у природы, черпать темы в ее многообразии, в ее щедром богатстве. Закончить десятилетку и пойти учиться в Художественный институт.

Главный художник завода Петр Васильевич Леонов - тот самый, чьи работы Яснецов так внимательно изучал в «образцовой», - был человек вспыльчивый, иногда до грубости. Вот и сейчас он посмотрел на Володю своими черными «грузинскими» глазами и вдруг мгновенно вскипел и закричал:

- Ты что, сдурел?..

Володя опешил. Он не ожидал такого ответа, убежденный, что Леонову все равно - держать его в лаборатории или нет.

- Почему ты хочешь уйти?

Володя замялся: как все рассказать? Он ответил коротко, желая поскорее закончить неприятный разговор.

Художник В. Яснецов

- Решил профессию сменить.

- Значит, надоело рисовать, - зло сказал Леонов.

Теперь рассердился Володя. Стараясь все же сохранить спокойствие, он ответил:

- Наоборот. Я потому и ухожу, что мне хочется рисовать. Здесь я что делаю? Копирую. Перспективы нет. А я сам хочу создавать рисунки.

- Ты? Сам? - иронически переспросил Леонов. - А ты пробовал?

Насмешка не смутила Яснецова. Он ответил с вызовом:

- Пробовал. И маслом много пишу.

- А что же ты молчал?

Володя даже не нашелся, что ответить. Эти слова Леонов произнес совсем другим тоном - заинтересованно, сочувственно. Действительно, почему Яснецов молчал? Не хотелось набиваться, лезть, надоедать? Да, это было. Но его беспокоила и неуверенность в своих силах.

А Леонов спокойно и укоризненно покачал головой:

- Поговорил бы ты со старыми живописцами. Они рассказали бы тебе, как приходилось выбиваться молодым художникам. Всех подкупай, ко всем подлаживайся.

- Мне рассказывали старики. Я люблю их слушать, - смущенно признался Володя.

- А если рассказывали, так ты должен понять, что сейчас времена другие. У нас в стране молодежи помогают. И я коммунист, и директор завода коммунист, и в цехе и на заводе партийная и профсоюзная организации есть, наконец, и райком существует. Не дадут несправедливости совершиться. А ты все про себя да в себе.

Володя молчал. Он понимал, что Леонов прав.

- Покажи рисунки.

- Они дома.

- Много?

- Много. И картины есть.

- Я зайду к тебе.

И в воскресенье главный художник завода был уже в поселке за переездом, где стоял окруженный вязами и фруктовыми деревьями дом Яснецовых. Первое, что Леонов увидел, была копия шишкинского «Утра в сосновом лесу». Володя снимал со стен и вытаскивал из папок картину за картиной, и все это оказывались копии известных произведений.

Леонов сидел разочарованный. Судя по всему, это один из тех любителей, которые возятся с красками в свободное время и вызывают неоправданные восторги в семье: «Ах, как мальчик рисует! Ну, точно те же медведи и те же сосны, что и на конфетной этикетке».

Но что-то заставило Леонова снова остановить взгляд на одной из картин. Да, все было так, как на оригинале, но вот дерево освещено иначе. Леонов стал пересматривать копии и заметил, что все они написаны очень легко и свободно. Кроме того, в каждой работе оказывалось и дополнение: то освещенная трава, то живая веточка, то цветок.

Леонов улыбнулся: какая-то «изюминка» у парня есть. Он спросил:

- А композиции для фарфора ты не пробовал делать?

Яснецов достал несколько рисунков. Среди них были цветочки, «раскинутые» по всем правилам старых дулёвских художников. Но два эскиза, на которых Володя изобразил хорошо им наблюденное - вяз и малину, Леонов отложил.

- Это можно дать.

Долго говорили тогда Леонов и Яснецов. Рассказал Леонов, как впервые в конце 1931 года пришел на Дулёвский завод, как пришлось ему бороться против старого, отжившего, выдававшегося порой за «традицию».

- Иногда я перехлестывал, - загораясь, вскакивая и взволнованно ходя по маленькой комнате, нервной скороговоркой сыпал Леонов. - Я знал это и все-таки делал. Шла борьба, и надо было определить позиции. Я переносил в фарфор ситцевые по характеру своему узоры, и мне говорили: этого делать нельзя, это текстиль, а не фарфор. А между тем «ситцевые» чашки расходились в десятках тысяч: значит, народу они нравились. Работники торговой сети уверяли, что людей потянуло на новинку. И отлично. Я старался дать эти новинки, хотя потом кое от чего и отказался.

Он сел у окна, посмотрел на созвездия цветов в саду и качнул головой.

- Я признаю традиции, но традиции народные. Поехал в Ярославль, побывал там в Ильинском соборе - этом замечательнейшем памятнике русского зодчества и фресковой живописи. Мне казалось, что это русская «Божественная комедия», добро и зло в представлении народном. Какая безудержная сила цвета и света! А видел ли ты старые русские изразцы? Нет? Посмотри. Я изучал работы малых русских заводов, когда «Красавицу» свою делал. Сколько там подлинно народного, а не наносного! Много мне крови пришлось попортить, пока удалось вытеснить разные «французские рисунки» да немецкие слащавые цветочки, полсотни лет мозолившие глаза. Слыхал о них?

Володя вспомнил историю с «гусиным криком»: Александра Федосеевна Денисова «работала» когда-то именно французский узор.

- И сейчас еще есть люди, которые пытаются возродить это купеческое увлечение иностранным. И добро бы узоры эти народу были свойственны, а то ведь так, сделаны по приказчичьему вкусу.

Никакого заявления об уходе Володя, конечно, не подал. Леонов сказал ему, что при первой же возможности пошлет его учиться живописи, а пока Яснецов может после выполнения обычной работы заниматься своими рисунками для фарфора.

Появилась та перспектива, о которой Володя мечтал.

В декабре 1951 года, перед открытием выставки прикладного и декоративного искусства, Леонов взял Володю в Москву помогать экспонировать изделия. Насмотрелся тогда молодой Яснецов на современный фарфор! Все советские заводы прислали лучшие произведения, и он сравнивал их со своими первыми работами. «Листья вяза» и «Малинка» показались ему теперь неоригинальными и мрачными. Он позавидовал некоторым художникам, особенно ленинградцам. Как они легко и воздушно рисуют, как бережно относятся к белому цвету фарфора: он играет у них, облагораживает всю вещь!

«Нет, повторением пройденного ничего не достигнешь», - решил Володя.

Первый эскиз, который Яснецов сделал после возвращения в Дулёво, был «Барбарис». Чем-то эта ягода напоминала ему китайские встречи в Маньчжурии. Показалось, что есть в расположении ягод и листьев барбариса свобода и легкость, которая так свойственна рисункам художника Ци Бай-ши. Но это было не подражанием и даже не влиянием - здесь все было русское: радостное, естественное ощущение природы, того мира, к которому с детства приучил его отец садовник.

«Барбарис» оказался узором необычным. Уже за столом в художественной лаборатории разгорелись споры.

Старые художники и те из молодых, которые шли проторенными путями, отмалчивались и пожимали плечами. Только один прямо сказал:

- Надо рисовать, как видишь. Мало ли какая тебе фантазия в голову взбредет. Я вижу птицу - ее и рисую. Тысяча перышек у нее - и я должен суметь тысячу изобразить, на то я и художник. Сучок на дереве переношу в целости, а не поправляю его.

Тут не выдержал молодой художник Николай Борисов. Яснецов любил его чайный сервиз «Астры» со своеобразным рисунком, выставленный в Музее керамики в Кускове. Борисов был парнем острым на язык. Услышав рассуждения о копировке перышек у птиц, он насмешливо сказал:

- Ты воробьев с натуры рисовал, а того не заметил, что они в холод на помойке возле твоего дома сидели, намокли и перемерзли. Посмотри, какие они у тебя заморенные.

Все вокруг засмеялись.

Но спорщик не унимался:

- Ты видишь ягоду, ее именно и рисуй, а не вообще ягоду. Это, говоришь, барбарис? Так ты бы каждую барбарисину и вырисовывал. У тебя ягоды разных цветов: гроздь красных, гроздь желтых, а гроздь черных. Где ты это видел?

Володя возражал:

- Есть знаменитый китайский художник Ци Бай-ши. У него на одном рисунке ягода желтая, а листья черные. Он нарочно взял эти два цвета, и я его понимаю. Сочетание цветов часто решает все.

Но спорщик только качал головой: что ему китайский художник?

Яснецов мог бы сказать, что и старый дулёвский художник Коньков тоже смело вносит в изображение цветов свое понимание узора, свой колорит, но он знал, что сторонника старых правил ничем не переубедишь.

Однако и Николай Васильевич Юрьев, сосед Володи, только лет на десять старше его, засомневался:

- Это в производство не пойдет.

- Почему?

- Не повторишь.

Яснецов возразил:

- Ведь тут и не надо механически переносить. Тогда, конечно, вся живость пропадет. А если подойти творчески...

Юрьев молчал. Он был человек осторожный и любил безопасные пути.

- Насчет колорита я не спорю, - сказал он. - Есть в тебе это. Но композиция слаба.

- Чем?

- Посмотри: куда потом пойдет эта ветка?

- Зачем мне знать, куда? Мне важно, чтобы рисунок был увязан со всей чашкой.

- Не по правилам делаешь! - сказал Юрьев, уверенный, что этими словами он окончательно ниспроверг противника. Для Юрьева правило, по которому работало несколько поколений живописцев, было непререкаемой истиной.

Володя радовался, что талантливая молодежь - Петя Храпунов, Ваня Киселев, Витя Колосов - была на его стороне.

И Леонову рисунок понравился сразу. Он высоко оценил его оригинальность и свежесть.

- Молодость чувствуется, Володя. И это хорошо, - сказал он.

«Барбарис» украсил кофейный сервиз и на выставке изделий местной промышленности в Москве вызвал не только внимание, но и одобрение. Художники, работники фарфоровых заводов, смотрели на донышко чашек и кофейников и с удивлением читали: «В. Яснецов».

- Яснецов? - переспрашивали они. - Кто такой?

А молодой художник уже подумывал о другом рисунке. Володя не забыл, как десять лет назад уходил в армию. Молодой солдат уносил с собой на Дальний Восток облик родного дома: осенние листья за окном и пылающие костры рябины.

Он думал об этом на работе, думал, возвращаясь домой, думал и в один из вечеров, когда по радио передавали «Лебединое озеро» Чайковского. Мать спросила:

- Что ты сидишь? Погулял бы.

Но жена, Вера, заговорив о хозяйственных делах, увела мать, и Володя был ей благодарен: она поняла, что мужу надо побыть одному.

Только после того как на бумагу уже легли красные пятна в окружении оранжевой и блеклозеленой путаницы листьев, художник сообразил, что музыка помогает ему работать. Он вспомнил слова Леонова о рисунках, навеянных русскими песнями.

«Рябинка» чем-то напоминала «Барбарис», но это было сходство стиля, выражение той же сущности художника, не только радостно принимающего разнообразную и богатую природу, но и выбирающего из этого разнообразия то, что ближе его сердцу.

И снова споры в художественной лаборатории, покачивание головой у сторонников старины («Мазня!») и поддержка Леонова.

На выставках в Москве посетители обратили внимание на «Рябинку», но теперь фамилия уже не удивляла:

- А, это тот Яснецов, который выставлял «Барбарис»!

По соседству с Дулёвским фарфоровым заводом был расположен завод красочный. Там надумали новое и интересное дело. Некоторые виды деколи, то есть переводных картинок, которыми украшают посуду, попробовали помещать не на глазурь, а под нее. Это давало большую прочность, а главное - под слоем глазури контуры рисунка чуть расплывались и он становился особенно красивым, как бы сделанным от руки.

Яснецов предложил заводу свой рисунок «Ромашки». Он не стал умещать цветы аккуратным бордюрчиком, а смело разбросал их, пренебрегая границами борта. Рисунок получился необычным, неожиданным и очень привлекательным. Это была еще одна победа молодого художника.

Три сервиза - один столовый и два кофейных - яркие цветы по белому фону (осуществление желания оставить свободной белую поверхность фарфора), флоксы на синем кобальтовом подглазурном фоне и снова цветы по белому - вот что из работ Яснецова послали на выставку в Копенгаген, город, издавна славившийся качеством и тонкостью отделки фарфора, чья марка - три голубые волны - известна всему миру.

Чего же теперь желать Володе Яснецову? Есть и перспектива и радостная, творческая работа. Какая причина для беспокойства? А он беспокоится.

Недавно в разговоре с одним московским художником Яснецов услышал слова, запавшие ему в душу:

- Бойтесь однообразия и повторения самого себя. Заметили вы, что на ваших рисунках - и там, где рябинка, и там, где астры, - листья одинаковые? Это уже не единство стиля, не выбор наиболее близкого материала из природы, а повторение пройденного. Не хотите подражать другим? Отлично. Но не подражайте же и себе, а творите! Вы умеете наблюдать природу. Смотрите, как она разнообразна, какой богатейший материал дает. И не для рабского копирования - пусть этим утешаются бескрылые натуралисты,- а для вдохновения, для творчества на радость людям.

Первые шаги

Об этой-то опасности - повторении себя - и думает Володя Яснецов. Он видит свои недостатки и знает, что они могут завести его в тупик, если с ними не бороться. Он будет учиться, много, очень много работать. Жаль, что этот московский художник уехал. Володя мог бы ему показать свои новые рисунки. Над ними пришлось немало потрудиться, потому что критиковал их самый строгий судья - автор.