По закону времени

По закону времени

В начале 1944 года главного инженера завода Григория Лаврентьевича Ефремова отозвали из армии для восстановления завода. О положении дел на заводе он знал из писем на фронт, они содержали неизменное: умер такой-то. Основные цеха завода были эвакуированы в Ирбит и Смышляевку, там готовили свечи для танков, тягачей и автомобилей. В Ленинграде же делали посуду для госпиталей.

Ефремов приехал в Ленинград поездом. Он стоял у окна и не узнавал города. Дойдя до Невского, сел на единственный ходивший по Невскому трамвай - семерку - и поехал на Васильевский остров, домой. Трамвай ходил редко, с интервалом в полчаса.

С трудом подались смерзшиеся двери квартиры. Окна, заклеенные крест-накрест, заледенели, света не пропускали. Газета примерзла к столу, Жить дома было нельзя. Ефремов отправился на завод.

В кабинете он опустил на пол вещевой мешок и огляделся. Тускло светила лампочка под потолком. Стояли, не двигаясь, как будто смерзлись, стрелки на часах. От сквозняка шевелилась и медленно передвигалась скатавшаяся в мохнатые клубки пыль под черным дерматиновым диваном. Он решил, что мыши, но потом догадался и прикрыл дверь.

Уже через несколько дней он понял, что на заводе труднее, чем на фронте. На фронте нужна машина - будет машина, нужны снаряды - будут снаряды. На четвертый год войны все было осуществимо. Здесь же не было машин, не было людей, не было строительных материалов. Он отправился в обком партии. Ему нужны были люди для восстановления кварцевого производства. В обкоме обещали помочь. Действительно, через несколько дней бригада рабочих прибыла в кварцевый цех. Он пошел посмотреть, что за людей прислали, и обомлел: пятнадцати-четырнадцатилетние мальчишки, исхудавшие, длиннорукие, коротко стриженные. "Да ведь это дети, - сказал он начальнику кварцевого цеха. - Какие же это рабочие?" Вернувшись в кабинет, он позвонил в обком. "Если у меня не будет рабочих, я не смогу восстановить производство". - "Других рабочих в Ленинграде нет", - ответили ему. "Тогда позвольте в порядке реэвакуации вернуться в Ленинград ста специалистам". Обком разрешил открыть пропуска на сто специалистов, находящихся в эвакуации.

С нетерпением ждали возвращения в Ленинград старых фарфористов. С ними должны были приехать и те сто специалистов, которые получили пропуска. Ждали обжигальщиков, формовщиков, литейщиков. И вот они вернулись. Очень скоро, однако, обнаружилось, что формовщики не знают формовки, потому что до этого "формовали" модельную обувь, обжигальщики умеют обжигать французские булки, потому что они не фарфористы, а кондитеры; не лучше и остальные: преподаватели, научные сотрудники, электромонтеры, портные. Исконные ленинградцы, они готовы были делать любую работу, лишь бы вернуться в свой город. Когда их научили, они и делали. Никто не ушел с завода до налаживания производства. Некоторые, как, например, бывший кондитер кафе "Норд" Полысалова, стали отличными мастерами.

Но этими, еще необученными людьми обойтись было нельзя. Завод восстанавливался понемногу, и самой острой из нехваток была нехватка людей. При заводе создали училище. Туда собрали детей погибших родителей. Главный инженер завода зашел в общежитие училища. Железные кровати аккуратно застелены солдатскими шерстяными одеялами. На тумбочках белые салфетки. При появлении Ефремова дружно встали, весело поздоровались. "Будущая смена, - подумал он. - Наконец-то решим вопрос с кадрами". Через месяц поступили тревожные сигналы: на барахолке торгуют заводскими кружками. Торгуют дети, ученики училища. На ближайшем партийном собрании в повестку дня, кроме перехода завода на новые мощности, был включен вопрос воспитания ребят в училище. "Товарищи дорогие! Что делается с нашими детьми? Ведь это они тащат на рынок наши фарфоровые стаканы и чашки. А результатом чего являются столь неблаговидные поступки? Это результат невысокого уровня воспитательной работы. Это результат того, что детям не объяснили, на каком прославленном заводе им выпало счастье учиться и работать".

После пылкой речи Ефремова к нему подошел человек небогатырского сложения и представился: директор училища. "Вы так хорошо говорили! Не согласитесь ли выступить у нас в училище и поговорить с ребятами, объяснить стоящие перед нами задачи". Ефремов согласился. Он скажет о блестящей истории фарфорового завода.

Детей было много, гораздо больше, чем предполагал Ефремов. И хотя они сидели на месте, ветер неуловимых перемещений летал по залу. Слушали сначала молча, потом поднялся небольшой шум. Шум нарастал. В главном инженере проснулся бывший военный.

- Встань! - скомандовал он мальчику. - Выйди из зала. - Мальчика как ветром сдуло. Но шум усилился. - И ты встань! - скомандовал главный инженер. - И ты встань! Оба выходите из зала!

Запрыгали, закричали. Каждый старался быть изгнанным. Всем хотелось услышать: выйди из зала. Свою ошибку главный инженер понял слишком поздно. Он хотел как раз перейти к перспективам завода, но аудитория растаяла.

Напряжение на заводе росло, перед заводом была поставлена задача - приступить к широкому выпуску санитарного фаянса. Однако не было даже сырья. Карьеры украинского каолина были затоплены. Ждали первые партии каолина с Урала.

Собрание художественной лаборатории не было шумным. Пришли худые, почерневшие от блокады люди, художники прославленные, известные. "Перед нами стоит большая задача,- сказал директор завода,- мы должны сделать унитаз. Каждая восстановленная квартира - это возрождение нашего города".

Если бы все, что они видели и пережили в блокаде, могло материализоваться, под этим грузом осели бы, вздымая пыль по сторонам, стены. Но их воспоминания мерцали и таились, туго спеленутые на крохотном участке серого вещества, и отблески этого мерцания не освещали их лиц.

...Один человек, с которым мы говорили о блокаде, сказал мне: "Скажите, сударыня, зачем это вы, литераторы, так часто лжете? Вот рассказываете мне о художниках, которые через весь город ходили на завод и расписывали там что-то, какие-то чашки, и этак у вас получается, будто это нечто необыкновенное. Ах, скажите, пожалуйста, чашки расписывали! А что тут, собственно, такого, о чем стоило бы говорить? А врачи, которые шли в больницу через весь город, а рабочие, а школьники, которые в школу ходили? Да и кто, собственно, тогда иначе жил? Почему это вам все непременно надо приподнять и увеличить?" Человек этот (можно, пожалуй, и имя его назвать - это врач, профессор Михайлов В. П.) был в блокаду в Ленинграде и говорил с откровенным раздражением: "Вы так путаетесь, литераторы, что норму часто пытаетесь выдать за превышение нормы. Если бы мы, врачи, поступали таким образом, мы бы уже многих людей на тот свет отправили, начав их лечить от несуществующих болезней. А вам все с рук сходит".

Наверное, доктор Михайлов был прав. Когда какое-то явление выделяешь, приближаешь к себе, изменяются соотношения, пропорции. Этот предмет, находящийся на первом плане, смотрится крупно, другие - что подальше - мелко. Это всего лишь свойство зрения. Стоит ли нас винить за то, в чем виноваты не мы, а природа. У Питера Брейгеля на некоторых картинах изображены до ста человек. Иных можно рассматривать. Ясно видно, как они одеты, в каком они настроении, что у них в руках. Другие же - муравьишки, расползающиеся в глубине картины. Уличая Брейгеля во лжи, мы будем правы. Ведь те, ползущие к горизонту, тоже люди, а не муравьи, как он их представляет. Они тоже жаждут быть изображенными во всей правде. Точки на их крошечных личиках - ложь. У них были глаза, их губы шевелились, они кричали, плакали, смеялись. Не утверждаю, что искусство - ложь, но оно не пользуется точным инструментом науки, к нему неприменима точность рейсфедера, и то, что для врача - катастрофа, то для Ван Гога - величайшая победа. Что же до рискованности употребления таких высоких имен, так ведь законы для большого искусства и для малого - одни. И Парфенон, и районный Дом культуры - оба принадлежат архитектуре, опирающейся на одни и те же законы.

Когда Зигрид Освальдовна Кульбах, Серафима Евгеньевна Яковлева, Григорий Лаврентьевич Ефремов рассказывают мне, как на заводе организовали свой собственный карьер и добычу каолина из-под развалин, как делали массу, налаживали печь для обжига - чего? - не шедевров искусства, не технического фарфора, необходимого фронту, а обыкновенных унитазов, я не думаю о пропорциях и точном соотношении. В то же время заводы делали по-настоящему важные вещи. Кировский завод под носом у врага - танки. Завод имени Ленина - моторы, сердце машин. "Красногвардеец" - хирургическую аппаратуру. Что рядом с этим значит производство унитаза? Тем более нелепо сочетание самого предмета с лицами, вовлеченными в эту историю, с воспитанником ВХУТЕМАСа и Технологического института, тонким и остроумным Ефремовым, ученицей Томского, хрупкой, миловидной женщиной, скульптором Кульбах, с похожим на Хемингуэя знаменитым Суетиным. Они пережили тяжелые времена, они чудом уцелели и собрались теперь все вместе, но не затем, чтобы выразить свой дух, свою непреклонность и мужество, а для работы над предметом материальным и отчасти низменным. Это могло вызвать разочарование, а вызывало радостное оживление. Если завод получил вот такое задание, значит, близилось восстановление, близилась победа, близился мир.

Сейчас они с улыбкой вспоминают о том, какими смешными и жалкими получались первые пробы, с каким удивлением взирали они на предмет, ни своей конфигурацией, ни своими размерами не соответствующий заданию. Это грустная улыбка тех, кто поворачивается лицом к своему прошлому, кто говорит с раздумьем: да, мы были такими. Молодыми, еще моложе от голода, от скудости - теперешняя пятиклассница выглядит старше, чем мы тогда. Мы стояли вокруг первых отливок, как школьники на экскурсии. Мы понимали, конечно, что масса дала усадку, но не могли понять, как могли просчитаться.

Представитель строительной организации ясно объяснил, что без завода имени Ломоносова они ни тпру ни ну. Строители стояли буквально за спиной. Они грозились забрать рабочих, расчищающих завод от завалов, если в положенный срок продукция не будет отгружена с завода. Срок приближался. И вот, наконец, он стал перед ними, безупречный ныне продукт их трудов. Никто не удивился, когда известный, ныне покойный, академик, специалист по Востоку, лично приехал на завод с бумагами от обкома партии. Он получил продукцию и довольный бережно прижимал ее к груди. С такой бережностью он привык держать сасонитские блюда, иранские кувшины, древнеармянские рукописи. Он повторял: наконец-то! Для него тоже кончалась война.

Какой смысл во всей этой истории? Разве принадлежит она к лучшим страницам истории завода? Разве не более впечатляющим было создание в осажденном Ленинграде замечательных ваз Щекатихиной?

Я рассказала эпизод из военной жизни завода, чтобы мы не забыли, что в тяжелые времена испытаний вопрос о производстве шедевров не стоял. Завод охотно брался за все, в чем нуждалась страна. Нужны поильники - производили поильники. Нужны изоляторы - производили изоляторы. И никакой "проблемы фарфорового завода" не существовало. Она появилась позднее, когда жизнь вошла в мирное русло и когда другие фарфоровые заводы смогли взять на себя выполнение простых работ: производство всего, что мы называем сантехнический "фарфор". Тогда явилась объективная необходимость и возможность вернуть заводу Ломоносова его прежний облик "фабрики шедевров". Но это было позднее. А пока получалось вот что: в ближайшие послевоенные годы, пока наша промышленность не оправится от потерь, завод будет производить предметы, необходимые строительству. Художественная же память завода сосредоточится лишь в художественной лаборатории, где будет поддерживаться жизнь искусства.

"На основании особого распоряжения министра в дополнение к моим устным и телеграфным указаниям, предлагаю заводу заказ на фарфоровые детали к сантехнической бытовой арматуре: чашечки, стаканы, мыльницы, стаканы для сифонов, звездочки, ручки к смесителям и замкам, кнопки, указатели и держки к цепочкам. Выполнить из отобранного и обогащенного сырья тонкомолотой массы с добавкой кобальта в массу и глазурь для отделки, с тщательной отделкой и оформлением всех деталей. Эта работа должна показать марку вашего завода. И потому я прошу мобилизовать лучших художников и скульпторов завода. Начальник Главстройкерамики СССР Мирошниченко Н. 1946 год".